— Не боишься, что нападут грабители? — спросил Джед.
— Это стало бы решением всех наших проблем, не правда ли? Мы натравили бы на несчастного грабителя Жана-Поля Жерара.
Когда они возвратились, Томас по-прежнему сидел в саду. Джеду не понравился его вид: пепельно-серое лицо, за которым скрывалось невысказанное знание. Сейчас ему можно было дать лет сто.
Он знал, что составляло тайну Джеда, но ничего не сказал Ребекке.
И оттого, что Джед увидел ее вновь, ему не стало легче смириться с ложью, в которую он заставил ее поверить. Однако Джед понимал, что выбора у него нет.
В 1975 году, ослабший после месяцев госпиталя сначала в Маниле, потом на Гавайях, Джед пришел к Томасу Блэкберну за советом. Он не знал, к кому еще пойти, кто еще мог бы понять, что случилось с ним, с Квентином, Ребеккой и Там, кто понял бы, почему он взял ответственность за невинное дитя.
«Поступай так, как тебе подсказывает совесть, — порекомендовал Томас. — По совести и спрос».
Он так и поступил. А поступив так, потерял Ребекку. У нее уже горели две незаживающие раны, одна — это отец, обещавший вернуться домой и не вернувшийся, вторая — дед, опозоривший доброе имя семьи. Поэтому ей было трудно простить любимого человека, когда тот признался, что у него ребенок от другой женщины.
Джед запустил пятерню в густые волосы. Хватит об этом. Он натянул джинсы и на цыпочках поднялся на третий этаж, к комнате Ребекки, озираясь, как бы не выскочила Афина с разделочным ножом.
Из неплотно прикрытой двери Ребекки падала полоска света. Джед осторожно постучался.
— Открыто, — сказала она.
Она стояла у окна и смотрела на улицу. У Джеда защемило сердце при виде Ребекки в новой шелковой ночной рубашке. Он вспомнил жаркое лето среди цитрусовых рощ «папы» О'Кифи. Сорочка была кремового цвета, в мелкий желтый цветочек, с расшитым воротом, нежность которой смягчала окаменевшее выражение угловатого лица Ребекки. Какая она суровая, эта женщина, которую он когда-то любил. Суровая к другим, еще суровее к самой себе. «Дай себе поблажку, — говорил он ей во время недолгой близости. — Быть человечной не так уж плохо». И позволь мне быть человечным, хотелось ему добавить. Позволь совершать ошибки, заблуждаться.
На ее взгляд он и так состоял сплошь из ошибок.
Глядя на дорогую изысканную сорочку, Джед лучше понимал, как сильно изменилась Ребекка. Четырнадцать лет назад она не могла потратить на себя десять центов без того, чтобы не вспомнить о расходах на учебу, о пятерых младших братьях, бедных, полуголодных, бездомных. И сейчас Джед спрашивал себя, терзалась ли она, покупая эту ночную рубашку, или научилась не отказывать себе в лишних десяти долларах.
— Я думала, это дедушка, — сказала Ребекка.
— Для дедушки я недостаточно стар. Можно войти?
— Конечно, входи, садись. — Она отошла от окна и забралась в кровать, свою детскую кровать. Поймав взгляд Джеда, засмеялась. — Знаю, что это кажется странным — живу здесь, словно восьмилетняя девочка, но мне нравится.
Он удивленно вскинул бровь.
— Ты не видел мое манхэттенское pied-à-terre[23] в «Архитектурном дайджесте» несколько месяцев назад?
— Да нет, пропустил как-то. — Не зная, шутит она или говорит всерьез, Джед придвинул к кровати виндзорское резное кресло. — Готов поспорить, что в сравнении с другими людьми твоего достатка ты живешь как монахиня.
— Смотри, проиграешь. Просто я не транжирка.
— Что понимают под транжирством Блэкберны, мне хорошо известно.
Она хитро улыбалась, словно подначивая его:
— Что?
— Есть с одноразовых тарелок, покупать консервированный тунец, ездить на такси…
— Все, что ты перечислил, вызывает у меня стойкое отвращение.
— Ребби, признай, что ты — барракуда.
— Просто не умею сорить деньгами, — беспечно проговорила она.
Он заметил на ее лице легкий слой пудры, которую она использовала после душа. На шее остался пыльный штрих. Но волосы ее были распущены, щеки разрумянились, а в этой умопомрачительной сорочке она выглядела, точно принцесса из сказки. Правда, Джед счел за лучшее оставить свое мнение при себе.
— Синяк уже не такой страшный, — сказал он.
— Все в порядке. Не можешь заснуть?
