— И все-таки я должен уйти?
— Да.
— Когда?
— Сейчас.
Была ночь.
— Скажи хоть почему.
— Потому что сейчас я еще в силах сама тебя прогнать. Но позже — позже ты бросил бы меня, а мне этого не перенести.
— С какой стати мне бросать тебя? — растерянно спросил мужчина.
— Ты не знаешь меня, Фабиан, — тяжко вздохнув, проговорила женщина.
— Знаю. И детей твоих знаю и люблю их.
Она не отвечала.
— Ладно, Аннуш, — покорно сказал мужчина. — Не плачь… Утром я уйду…
— Ах ты… гостинец с ярмарки…
Она проснулась в хлеву. Светало. Едва только она отодвинулась от мужчины, Фабиан испуганно вскочил и с искаженным лицом ухватился за нее, как утопающий. Она отстранила его и бросилась в дом.
Постель, на которой лежала мать, была пуста. Не видно было ни платья ее, ни палки, ни узелка. Аннуш искала ее повсюду — в доме, в саду, во дворе. Наконец она выбежала на улицу.
Тетушка Роза с охапкой крапивы под мышкой шла откуда-то с поля.
— Тетушка Роза… вы не видали?..
— Что, Аннуш? — остановилась соседка.
— Не видали старушку, седую совсем?..
— Ту, что вчера распевала с ребятами? Как же, видала, у белого креста. Она уходила из деревни. И еще тихо так напевала про какую-то птичку… А зачем она тебе понадобилась? Или украла чего?
Перевод Т. Воронкиной.
Поразительно необычное уголовное дело слушалось в N-ском комитатском суде в ноябре 1959 года: крестьянка покушалась на убийство. Она ударила топором по шее спящего сына и тут же, придя в ужас от содеянного, чистым полотенцем перевязала рану и бросилась в ближайшее отделение милиции. Дежурный по телефону вызвал «скорую помощь», пострадавшего моментально доставили в больницу, и жизнь его удалось спасти. Крестьянку арестовали.
На судебное разбирательство явилась вся деревня, вернее — весь сельскохозяйственный кооператив. Одни только свидетели заполнили четыре ряда широких скамей, и, в сущности, за исключением дежурного милиционера и врача, все были свидетелями защиты.
На скамье подсудимых между двумя охранниками сидела покушавшаяся на убийство женщина, одетая в черное, сидела очень прямо, словно и в эту минуту она держала на голове корзину с едой, предназначенной для работающих в поле. Подсудимой было пятьдесят лет; из-под черного платка, низко надвинутого на лоб, виднелись только суровые, устремленные в одну точку глаза, узкие губы и маленький строгий подбородок. Лицо поражало какой-то противоестественной жестокостью. И в то же время в ней чувствовались внутренняя собранность, достоинство, честность — женщина, немало изведавшая и умудренная жизнью, как бы представляющая эпоху матриархата. Странно было видеть ее в окружении бездушных ружей охранников.
В середине первого ряда, то есть почти за спиной у матери, сидел ее сын: молодой человек двадцати шести лет, с тонкими, мягкими чертами лица. На нем — темно-серый воскресный костюм новомодного покроя: брюки дудочкой, просторный пиджак с покатыми плечами, застегнутый на одну пуговицу. Лишь руки, костистые и натруженные, выдают, что парень привык к крестьянской работе. Время от времени он украдкой и как бы случайно подносит кулак к глазам и трет их: парню стыдно, но глаза его через секунду снова наполняются слезами, как водосборный бассейн.
Поговаривали, что назначенный ранее комитатский прокурор не справился с делом и пришлось обращаться за помощью в Будапешт. Во всяком случае, молодого человека в очках и с реденькой шевелюрой — теперешнего прокурора — не знал никто из односельчан. О защитнике, представительном мужчине средних лет, знали больше: он был давним покупателем обвиняемой, еще с тех времен, когда женщина с неизменной корзинкой крестьянской снеди на голове поутру пешком отправлялась в комитатский центр, чтобы «наторговать» деньжат. (Крестьянка, конечно, не деньгами торговала, а выручала небольшие суммы за свой товар, но такого рода операцию в здешних краях называют именно так. И про дом тоже не скажут, что его строят, принято говорить «они строятся».)
Защитник рассчитывал сбить срок до десяти лет.
Подсудимая вообще ни на что не рассчитывала. Ей было все равно. Она совсем не думала о том, что с ней будет после суда, но даже если бы и думала, то ей было безразлично. В душе ее все перегорело.
