Был конец января. Организаторы кооператива вот уже неделю жили в селе, заявления от желающих вступить в товарищество по совместной обработке земли поступали одно за другим.
Яни Тёрёк каждый вечер возвращался домой чуть под хмельком, засиживался с дружками где-нибудь в погребке. Следует упомянуть, что все приятели Яни были старше его, люди в летах и, как правило, семейные, потому что из парней его возраста почти никого и не осталось в селе… Так что Яни волей-неволей прибился к мужчинам постарше, чтобы не быть одному. И постепенно парень, на добрый десяток лет моложе своих приятелей, стал пользоваться среди них авторитетом. А надо сказать, что Яни вовсе не был силачом, из тех, кого уважают за литые мускулы, Яни брал умом. Еще подростком он выделялся своей любознательностью, его интересовало все и вся, а уж после того как он вернулся из армии, никто на селе лучше Яни не разбирался в международной политике, в кинофильмах, тракторах и спутниках, знал он толк и в откорме скотины, и в разных сортах кукурузы. И язык у Яни был подвешен что надо. За словом в карман не лез и мог такое завернуть, что другим и возразить было нечего.
— Ведь чую, язви твою душу, что ты не прав, — говаривал, бывало, Яни кто-нибудь из приятелей, — да тебя не переспоришь…
Стоило Яни шагнуть на порог, как скука мигом выскакивала через окно, а то и через оба — конечно, если окон было два.
Однажды вечером возвратился он домой от приятелей; мать хлопотала по хозяйству, и он сообщил ей новость:
— Меня прочат в председатели.
— Какие такие председатели?! — удивилась мать.
— В председатели кооператива.
Мать долгое время молчала оторопело.
— Значит, ты вступил?
— Вступил.
Женщина снова замолчала, испуганно уставясь на сына. Парня это вывело из себя.
— Ведь земля-то моя! — грубо бросил он.
Яни сказал правду, потому что и скот, и сам участок земли, за исключением дома и на редкость плодоносного сада, был его личной собственностью. Два года назад мать сама «записала» их за сыном, однако на причины и обстоятельства этой передачи имущества прокурор поначалу не обратил внимания.
Парень улегся спать у себя в комнате, а мать, должно быть, не один еще час просидела на кухне (в отделение милиции она прибежала после двух ночи); потом она взяла топор, которым кололи дрова, вошла в комнату сына и топором ударила его по шее.
После она, видно, пришла в себя или просто испугалась содеянного; во всяком случае, она сразу же перевязала рану и бросилась в отделение милиции.
«На первый взгляд действительно все просто, — думал прокурор. — Перед нами мелкий землевладелец, или, как теперь принято говорить, крестьянин-середняк, правда, не мужчина, а женщина, но это неважно. Пятнадцать лет она не хуже мужчины в одиночку тянула хозяйство. «Моя земля», «мой скот», «мое» стали, что ни говори, смыслом ее жизни; а когда ее лишили смысла жизни, она отважилась на убийство. Аналогичные ситуации бывали, — думал прокурор, — и специальная и художественная литература приводит тому массу примеров; спрашивается, почему бы подобному не повториться весною 1959 года? В ту весну сотни тысяч крестьян вступили в кооперативы, и далеко не каждый собственник решается на убийство ради нескольких хольдов своей земли, более того, насколько мне известно, это единственный случай. И все же случай этот характерный, простой и ясный по социальной мотивировке. Даже слишком простой и ясный, чтобы не заставить задуматься», — наконец, заключил прокурор.
Эксперты-медики пребывали в недоумении: женщина психически нормальна. Умственно отсталой ее тоже не назовешь, более того, она — толковый и сообразительный человек, симптомы паранойи отсутствуют, навязчивые идеи ее не преследуют. Каких-либо иных признаков психической патологии также не обнаружено. По отношению к собственному сыну никаких нездоровых комплексов у нее нет. Через трудности, связанные с климаксом, подсудимая уже прошла. Разумная, много пережившая на своем веку, но трезвая и рассудительная женщина.
Вот только земля. Ее земля…
Прокурор и сам был родом из крестьянской семьи.
— Быть может, вы боялись кооператива? Что вас толкнуло на преступление?
