— И вы молчали.
— Тогда война была. Война ожесточает людей. И женщин тоже.
— Неужто?..
— Ты не знаешь, что такое война, дочка. И не доведись тебе узнать никогда.
— А потом?..
— Через две недели пришли ко мне два полевых жандарма. Требовали, чтобы я выдала мужа, сказала, где он скрывается. Это для вас же лучше, если сами выдадите, говорят, ведь если мы найдем, тут же его пристрелим. Дезертиров велено стрелять на месте… Джузепп стоял за спиной у жандармов и смотрел на меня. И я сказала, что даже не видела мужа, он домой не приходил… Потом кончилась война, и пленные вернулись на родину. Джузепп тоже.
— А вы, мама… и дальше… с ним?
— Я не смела противиться ему. Но больше уж ничего к нему не чувствовала… только ужас. Он насмехался надо мной. И рассказывал, скольким людям на фронте головы прострелил. Скольким животы вспорол.
Аннуш содрогнулась: неужто и такое бывает? И попробовала представить, как Фабиан вспарывает кому-то живот. Или кто-то Фабиану… Нет, нет!
— Я никогда не спрашивала у итальянца, что он сделал… что сделал с моим мужем. Но чувствовала: рано или поздно это откроется. Я не знала покоя ни днем, ни ночью и все время боялась. Когда все открылось… мне стало даже легче.
— И рассказали суду?..
— Рассказала. Но мне не поверили. Конечно, проще всего свалить на того, кого нет. Ну, так ищите его. Написали в Италию, а оттуда через несколько месяцев получили ответ: человека под таким именем не найдено. Меня осудили. Я терпеливо сносила кару. Я виновата в том, что изменила мужу и что стала заодно с убийцей. А другой вины на мне нету… Ты веришь мне?
Аннуш страдальчески вздохнула:
— Верю, мама.
Из груди старухи вырвался вздох. И какой-то странный звук. Всхлип, тут же подавленный. Голос ее зазвучал теперь тише, покойнее. Голос, оставшийся молодым:
— Сколько я вспоминала тебя! Считала годы. Вот ей шесть лет. Теперь семь. Господи, да ей же идти к первому причастию. Вот ей десять лет. Теперь… пятнадцать лет. Наверное, парни на вечеринках приглашают ее танцевать…
— Танцевать! — простонала дочь.
— И тогда сказали, что если я и впредь буду так же примерно вести себя, то через десять лет меня выпустят… Господи, эти десять лет! До тех пор я ни на что не надеялась, и это было даже хорошо. Я была в оцепенении, как мертвая. И вдруг во мне ожило все, что я оставила на воле, и все, что ждет меня там. Колодец. Нет двух колодцев с одинаковой водой. И я чувствовала на губах вкус воды из нашего колодца. Груша, которую молния пометила с одного бока. Солнце, когда оно утром вдруг вылезет из-за холма. Кружечка в горошек, из которой ты так любила пить молоко… И все это мое! Иногда думалось, что я не выдержу… И страх: вдруг тебя и на свете уж нету. Вдруг наш дом сгорел и пепелище перепахали. Колодец обрушился. Порог зарос травой… И так целых десять лет! Это и было наказание!
Аннуш слушала мать и чувствовала, как душу и тело ее сковывает бессилие.
А старуха неумолимо продолжала:
— Но длиннее десяти лет был путь от белого креста досюда…
— Хватит! — вскрикнула дочь и в безысходной муке впилась зубами в кулак.
Настала тишина. Мертвая тишина наполнила комнату, как заброшенный погост.
Прошло много времени. Аннуш осторожно пошевелилась.
— Мама, — окликнула она шепотом, — вы спите?
Ответа не было. Аннуш неслышно сбросила с себя перину, на цыпочках ощупью прокралась к двери и беззвучно выскользнула из комнаты.
Старуха смотрела ей вслед.
— Фабиан, — прошептала женщина. — Тебе надо уйти.
— Аннуш? — послышался заспанный голос.
— Да, это я. Проснись. Ты должен уйти.
— Уже пора? — бодро откликнулся мужчина. — Пойдем сажать картошку?
— Нет, проснись же! Ты должен уйти!
— Куда? — после долгой паузы беспомощно спросил мужчина.
Голос Аннуш дрогнул:
— Надо уйти. — И она повторила тверже: — Совсем уйти отсюда.
— Но… почему?
— Не спрашивай ни о чем.
— Ты больше не любишь меня?
— О господи!
После долгого молчания мужчина покорно сказал:
— Ни на минуту не поверил я, что это случилось на самом деле. Я знал, что все это мне приснилось. Просто уснул в поле, и мне приснилось, что кто-то любит меня.
— Тебе не приснилось, Фабиан. Я люблю тебя.
