— И я люблю вас, — выдохнул Фабиан. Едва можно было разобрать, что он сказал.
— Не говори: вас. Скажи — тебя.
Фабиан долго смотрел в лицо Аннуш: чуть лучащаяся вокруг рта улыбка, таявшая в глазах нежность, — и у него вырвалось, словно с давних пор сдерживаемое рыдание:
— Тебя!
И когда, кто знает через сколько времени, они высвободились из объятий друг друга, Фабиан с какой-то изумленной, блаженной улыбкой посмотрел на женщину, словно видел перед собою чудо, и медленно проговорил:
— Я принесу свежей воды из колодца… Аннуш…
Аннуш присела, обняла и прижала к себе сразу обоих ребятишек, принялась целовать их разгоряченные чумазые мордашки — она сразу же почувствовала губами, что кожа у детей не такая, как обычно, но поначалу не обратила на это внимания, — господи, до чего же длинным кажется день этим сироткам! Прошлым летом Марика, которую она тогда еще кормила грудью, по вечерам всегда радостно вскрикивала, завидев ее: «Мемма!» Да, она их «мемма», она для них — все, какое это удивительное чувство, что они не могут жить без нее. Для этого она и произвела их на свет.
Девочку она взяла на руки, Петике повела рядом, и они направились по узкой, темнеющей долине домой.
Петике как обычно, сбиваясь, торопливо рассказывал о событиях долгого дня, а она устало слушала: птичье гнездо… Марика плакала… Они играли в магазин… Но вот она насторожилась.
— Что ты сказал, сынок?
— Вернулась бабушка, — радостно сообщил Петике, и мать наконец-то обратила внимание на сверкающий кружок, который мальчик сжимал в ладошке, — и вот что принесла!
— Какая еще бабушка? — удивилась Аннуш.
— Из Америки.
У Аннуш мелькнула мысль, что, может, отец кого-нибудь из детей подослал к ней свою мать… но это невозможно! Ни одному из парней она не говорила, что забеременела от него, чтобы не подумали, будто она хочет навязаться кому-то. Деревня до сих пор гадает — угадать не может…
— Мы пели, она рассказывала нам сказки, и мы играли, — продолжал Петике.
Тяжелая догадка шевельнулась в мозгу, но Аннуш с ужасом отогнала ее. Нетерпеливо прикрикнула на ребенка:
— А ну расскажи толком, что за бабушка явилась?
Петике, слегка оторопев, все же постарался рассказать толковее, насколько это под силу пятилетнему ребенку.
— А где сейчас эта женщина? — нетерпеливо спросила мать.
— Дома.
— Что она делает?
Петике уже чуть не плакал.
— Подоила Фюге и готовит ужин.
— Ты сказал ей, что ключ на окошке хлева? — вскрикнула мать.
Малыш расплакался.
— Ничего я ей не говорил, — всхлипывал он. — Она сама знала. Она сказала… его всегда туда клали…
Аннуш стало дурно. Она спустила на землю девочку, ей самой пришлось ухватиться за ограду. Сердце ее колотилось в груди, у горла, в висках, Аннуш боялась, что вот-вот задохнется.
Дети с ужасом смотрели на нее.
И теперь Аннуш заметила, что лица у детишек не выпачканные, как обычно, и руки чистые, и даже ноги. И дыру на штанишках Петике, которую вчера вечером она не смогла зашить, потому что в доме не было ниток, чьи-то руки заботливо залатали. Но что это? На Петике и рубаха чистая, и старенькое ситцевое платьишко девочки тоже выстирано. Конечно, на солнце все быстро сохнет…
Она подхватила ребятишек и бросилась к дому.
Тень от холмов уже легла на долину. В наступающих сумерках она издали разглядела, что четырехугольник кухонной двери не светится. Войдя во двор, тоже никого не увидала. Безумная надежда вспыхнула в ней: наверное, ушла! А может, ее и не было. Может, Петике все это привиделось.
И тут тихий, но красивый, звучный женский голос поплыл в сумерках:
Возвращайся, птичка,
Скажи маме милой:
Не видать мне дома,
Ждет меня могила…
Аннуш застыла на месте, дрожа всем телом. Она знает эту песню! Она никогда не вспоминала ее, но под плотными напластованиями лет эта песня все же таилась где-то в памяти. Она знает и этот голос. Никогда не вспоминала его, но под плотными напластованиями лет и он таился где-то в памяти! И вот сейчас словно взрывом разметало окаменелые пласты, и из-под них возникла светловолосая, ясноглазая молодая женщина, у которой такое мягкое тело, к которой так сладостно было прижаться…
