Оставалось главное — шаль!
Ленька решительно направился к дому Карнауховых, самому большому в Казанке.
Из хлева вышел мужик с вывернутой ногой. Спросил сердито:
— Че надо?
— Муки.
— Че, че?
Ленька достал шаль.
— Ну-кось, ну-кось… — Глаза мужика вцепились в пух. — Ишь ты… Пройдем-ко, паренек, в избу.
В просторной горнице на почетном месте стоял отливающий перламутром аккордеон. Большая деревянная кровать придавлена множеством подушек. Стол укрывала тяжелая шелковая скатерть с длинными пушистыми кистями.
Из красного угла хмуро смотрел портрет сердитого военного человека. Портрет почему-то был вставлен в раму из-под иконы.
У печи стояла молодая женщина и крошила в ведро картошку. Готовила пойло корове.
Колченогий подал шаль.
Женщина вытерла руки о подол. Развернула шаль — осмотрела, потом снова скомкала — взвесила на ладони, сложила губы трубочкой — подула: шаль ей явно понравилась. Но она напустила на себя равнодушный вид:
— Так себе шалешка. Что тебе за нее дать, паренек?
— Муку, — отчеканил Ленька.
— Гм, «муку», — передразнил колченогий мужик.
— Сколько? — спросила хозяйка (она так и не выпустила шаль из рук).
— Много, — загадочно ответил Ленька. — Чтоб долго есть можно было.
Мужик захохотал. Поглядел на Леньку, как на игрушечного, и полез в голбец. Он выбрался оттуда со стаканом в руках. В стакане желтело что-то пахучее и непонятное. Мужик ковырнул волосатым пальцем, мазнул Леньку по губам.
Сладкое, пьянящее шибануло в нос, отдалось по всему телу — мед! Слюна переполнила рот. Ленька сглотнул ее, а она снова появилась.
Мужик не спеша облизал палец:
— Хорош медок? То-то. На! — он протянул стакан.
Ленька мотнул головой, выронил слюну изо рта:
— Не! Мамка муку наказывала принести.
Мужик вопросительно глянул на хозяйку, вздохнул и ухромал в дальнюю комнату. Вернулся с небольшим белым мешочком:
— На! Вместе с тарой забирай!
— Мало! — выпалил Ленька.
— Ишь ты какой! — вдруг рассердилась хозяйка. — Мало ему.
Она кинула шалью в Леньку:
— Забирай свое барахло… А мы тебя накормить хотели досыта.
Ленька испугался. Как же домой без муки? Вот она, рядом, махонький, конечно, мешочек, даже не мешочек, а кулек. Но ведь мука там. Унесут сейчас ее — и всё пропало. Вон колченогий уже зацапал мешок. И Ленька сказал:
— Ну, корми.
Перед Ленькой поставили миску пшенной каши, ломоть душистого домашнего хлеба и кружку молока.
Сначала Ленька решил глотнуть молока. Он глотнул, да так и не смог оторваться от кружки — все выпил. К тому же в ушах стояло веселое, вкусное слово «досыта».
И точно — кружку ему снова долили.
Ленька ел и размышлял про себя:
«Не продешевил ли я? У этих куркулей не убудет, а нам-то на сколько дней той муки хватит?»
Он доел кашу, но из-за стола не выходил. «Досыта так досыта. Так счас наемся, чтоб неделю на жратву не тянуло, и деду что-нибудь прихвачу».
Вскоре хозяйка начала бурчать:
— Че это за городские пошли, сам с клопа, а жрет, как медведь.
…К тете Груше Ленька пришел, когда уже смеркалось. Она встретила его у ворот:
— Дедушка твой помер!
* * *
Гробов в деревне не было, и делать их было некому.
На другой день деда завернули в чистый половик, погрузили на двухколесную тележку и свезли на погост.
Часто меняясь, тетя Груня и Ленька выкопали неглубокую могилку, застелили ее еловыми ветками. Снаружи края могилки облепили густым пахучим дерном.
Когда пошли к деревне, Ленька оглянулся: кладбище пригорюнилось на взгорке. У подножия горы горбились и кривились старые деревянные кресты. А выше на поздних могилках поблескивали жестяные звездочки. Дедова могила ютилась внизу, и на ней не было ни креста, ни звезды.
* * *
Муки хватило ненадолго. Снова по утрам канючил Сашка:
— Мам, пошли меня за хлебом. Мам, ну пошли!
— Пусть сходит, Леня? — неуверенно спрашивала мама.
— Сам схожу, — отрубил Ленька. — Этого живоглота только пусти — опять пайку ополовинит.
— А сам-то, сам-то, — зло ощерился Сашка. И вдруг взревел: — Мам! А Ленька от пайки Доходяге отламывал. За так давал.
— Ой, ребята, надоели вы мне, — мама горестно подняла руки, — ступайте оба, что ли.
Ленька сунул в пистон[5] хлебные карточки и вышел на улицу.
