На подоконнике стоял патефон и шипела пластинка — пела Шульженко.
Длинный парень в ремесленной форме сидел с Томкой и лихо подпевал Клавдии Ивановне.
Парень пел, а сам держался под столом за Тамаркины пальцы.
Потом подхватили все: Алька Кузин, и Нюська Остроумова, и Юрка Криков, и Вовка…
Только братишка Сашка был верен себе — уплетал за обе щеки розовый кисель, а вслед ему засовывал в рот пучки зеленого лука.
Ленька подошел к столу. Спросил Тамарку:
— Это кто? И. М.?
Длинный парень поднялся, показал на петлицы:
— Не видишь? А ты кто?
Ленька смотрел на Тамарку, а Тамарка виновато смотрела на камышину.
— А я, выходит, никто, — сказал Ленька парню и выдернул из-за стола братишку.
— Пошли домой.
— Там еще киселя столько… — захныкал Сашка.
Хрустела картофельная ботва под ногами братьев.
— Окучивать пора картошку, — сказал Ленька и забросил камышину в темноту.
* * *
Житье у Лосевых без Красоткиного молока стало совсем никудышным. Вроде бы много ли — два литра молока на четверых, а держались, даже отцу в больницу относили, Доходягу подкармливали.
А теперь совсем худые времена наступили.
Крапива сделалась жесткой и невкусной, до свежей картошки было еще далеко. А хлеба не хватало. Дед и Ленька с Сашкой получали по триста граммов, мама — четыреста. Выходило — маленькая буханочка с довеском… Не пухли Лосевы, но голодали.
Всегда деятельный, дед сник, повял. Правда, он сварил-таки мыло из козы. Мыло получилось почему-то черным и жидким. Дед разлил его по пузырькам и бутылочкам. Пробовал носить на базар, но такое мыло никто не покупал.
Дед продал тележку… Раньше он возил на ней сено для Красотки, промышлял на базаре, на станции — подвозил, перетаскивал. Возвращался домой то с картошкой, то с рублями, а иногда и хлеба добывал.
А теперь дед все чаще забирался на полати, ворочался, охал. Иногда жаловался внукам:
— Не дождусь, видать, Витяньки. Один он теперь род вытянуть сможет. Самого, слышь ты, Гитлера ухайдакал. А на отца вашего надежи нет. Раз железом голову повредило, раз контузило…
Витянькой дед называл своего младшего сына — единственного из четырех братьев оставшегося живым и здоровым. Виктор Лосев продолжал служить в Германии, хоть и кончилась война месяц назад.
Ленька отчаянно пытался помочь деду и матери: ходил в луга за диким луком и кислицей, пробовал ловить рыбу в речке… а есть было нечего.
— Пухнуть скоро зачнем, — пророчествовал дед. — Давай, Галька, собирай нас с Левонтием. Пойдем в деревню, может, добудем чего. Все давай, что осталось. У мыло это козье с собой возьмем.
— Так не осталось ничего, папка, — вздыхала мама. — Одна шаль оренбургская, так она завещанная, сам же ты говорил, чтоб ее не трогать, для будущей Викторовой жены бабушка завещала.
— Черт с ней, с женой этой. Она-то будет, а мы окочуримся… Ты присядь перед дорогой, Лявонтий, присядь на счастье.
* * *
В «пятьсот веселый» сели ночью. Переполненный вагон исходил махоркой, портил воздух, храпел, кашлял.
Ленька с дедом прибились в проходе. Дед примостился прямо на захарканный пол, а Ленька пытался заглядывать в окно. Там жила короткая июньская ночь. Совсем рядом кружил лес, на смену ему приходила ровная, непроглядная темень, а то вдруг где-то далеко-далеко мелькнут неведомые желтые огоньки.
Дед крепко держал между колен мешок с самодельными лямками. Борода покоилась сверху.
Ленька тоже опустился на пол, привалился к деду.
Снилась ему довоенная сытая жизнь. Бабушка была жива и здорова и стряпала творожные шаньги… А вот хохочущий, веселый отец принес с речки длиннющий кукан рыбы. А дед рассказывал свою сказку:
Туры, туры, турара,
На горе стоит гора…
— Я тебе рассказываю, а ты спишь, — вдруг разобиделся дед. — Не спи. Проснись, проснись…
Ленька и впрямь проснулся.
Поезд стоял. По вагону плавал тусклый свет, за окнами слышались голоса, а рядом жарко шептал дед:
— Проснись, Лявонтий. Проснись. На-кось мешок, покарауль. Я, кажись, поесть счас раздобуду.
Дед проворно направился к тамбуру, ловко обходя спящих.
Ленька выглянул в окно. Рядом стоял воинский эшелон. Под белесым брезентом угадывались контуры танков. Прямо под окном у открытых дверей теплушки, свесив ноги, сидели двое солдат — молоденький, чем-то похожий на Альку Кузина салажонок и пожилой усач с косым рядом медалей.
