Я вдруг оказался на борту самолета единственным журналистом среди спасателей, которые отправились на войну с крысами, посягнувшими на свободу и саму жизнь жителей Сахалина. Бедствие казалось символичным, как и все, что происходило в эти дни.
В момент приземления нас настигло известие о путче. И в Москве, и в Невельске делали одно дело, хотя, думаю, никому из сахалинцев эта возвышенная мысль не приходила в голову. Крысы, проведя террор среди населения, бросились в порт и даже на корабли. Мама рассказывала мне, что в блокаду, за несколько дней до пожара на Бадаевских складах, крысы покинули его и, к ужасу горожан, через весь город направились в порт.
Выжить крыс, сохранив флот, было делом хитроумным и опасным. Среди спасателей были раненые. Животные защищали последний оплот и, в отличие от кремлевцев, действовали тотально.
У каждого в мозгах был свой бекрень. Лера вообразила, что я, зараженный общим подъемом чувств, пустился по местам былой любви, и никакие географические доводы о несуразности этого предположения на нее не действовали. Я вернулся в квартиру, омертвевшую от обиды. Мы съехались к тому времени с мамой, перенесшей нервного свойства паралич, который прошел мгновенно, как и появился. Придя в сознание, она с неудовольствием обнаружила себя в новой семье, акт помощи восприняла как насилие и попытку улучшить, пользуясь ее временной недееспособностью, наши жилищные условия, и навсегда осталась чужой. «Пойду домой», — говорила она, отправляясь в свою комнату. Я не думал тогда, что, найдя эту формулу, ее помрачение будет стойко проводиться в жизнь. То, что обернулось несчастьем, казалось временными сбоями отношений, неизбежными при набиравших скорость событиях.
С отчетом о сахалинской командировке меня пригласили на радио. Политические аллюзии сами просились в речь, как рифмы у профессионального тамады. Профи эфира были от моего выступления в восторге. Тогда все были в восторге. Взвинченную интонацию принимали за искренность, рискованное сравнение за талант, в единомыслии усматривали верный признак неподкупной честности и человеческой кондиционности.
Единодушные массы овладели придворным этикетом, вели себя по отношению друг к другу преувеличенно, льстили умно и сами клевали на лесть охотно. Я не был исключением, ибо лился вместе со всеми сверкающей каплей.
У меня обнаружили радийный голос, редкое достоинство, которого я за собой не знал. Так я стал ведущим авторского канала на вновь открывшейся радиостанции, которая из оппозиционной в дни путча постепенно выросла в государственную.
Прямой эфир стал нормой. Главные персонажи прежнего радио — дикторы — превратились за несколько недель в уходящую натуру. Они, которые десятилетиями с горней отстраненностью, отеческой теплотой и державным сарказмом артикулировали визированные новости, в открытом эфире стали страдать косноязычной робостью и не могли побороть фальшивую интонацию, которая шла от сердца. Их заменили раскованные и легкие на слово журналисты, которые не стыдились картавости и смело перли против грамматики. Все шло на импровизации, тексты передач, которые передавались в бухгалтерию для оплаты, наскоро сочиняли после эфира. Я благожелательным начальством был освобожден даже от этой формальности и сдавал только гонорарную ведомость со списком выступавших. Трижды в течение десяти лет я получал звание «Голос эпохи» и ночами, за край сна уходил с мыслью, что призвание наконец нашло меня.
Эйфория отступала медленно, власть уголовно мужала под теми же лозунгами, направленными против красно-коричневой чумы. Но вертикаль жизни отстроили незаметно и быстро, как в свое время ее грохнули.
И вот наступил момент, когда кто-то из новых и молодых сказал мне: «Завтра поедете к N (была названа фамилия шишки из Смольного) и возьмете у него интервью». Не успел я саркастически заметить, что компанию для эфира подбираю сам, как он добавил: «Вопросы получите за два часа».
Тут я понял, что время сарказмов и дружески-интимных отношений прошло, свобода отгуляла, а мои заслуги перед отечеством вместе с почетными званиями девальвированы и представляют ценность только для домашнего музея.
