— Ну, как, моя горлинка, — послышался вдруг голос со стороны холма, — скучно было без меня?
— Ах, какая тоска, Руславушка, такая тоска, что и вымолвить нельзя… Все глазыньки повыплакала… А тут еще Яруха молвила, что ты убит в бою с ятвягами, и не видела я после этого веселых дней…
— Зато теперь будем счастливы… Наш милостивец, Красное Солнышко, заметно начинает сочувствовать нам, и только, по-видимому, колеблется… знать, все еще боится народа да верховного жреца. Часто на войне он вспоминал свою жену Марию, бредил во сне христианами, вспоминал Извоя, меня и тебя.
— Неужто и меня! — воскликнула девушка.
— Да, видно, ему памятна неудавшаяся жертва… К тому же он очень много думает о том, что ему говорит Извой…
— А что он говорит ему?..
— При каждом удобном случае он напоминает ему о Творце вселенной…
— Да внушит ему Господь эту мысль скорее, дорогой мой, желанный Руслав, и тогда мы будем совсем счастливы.
— Мы и теперь счастливы, любя друг друга, в особенности я счастлив потому, что князь так любит и жалует меня…
— Молись за него, Руслав, и да пошлет ему Господь благоденствие и многие лета княжения на славу Руси…
— Я молюсь за него и никогда не перестану молиться за своего благодетеля…
— И поработителя… — вдруг раздался голос, и перед ними появился Олаф.
— Именем твоего отца Святослава, — сказал он, — заклинаю тебя: опомнись, Руслав, и будь тем, кем ты должен быть на самом деле, а не рабом князя.
— Что тебе надо от меня, старик? — воскликнул Руслав. — Зачем ты преследуешь меня?..
— В последний раз молвлю тебе: ты должен быть князем и бросить эту христианку. Она и ее отец тому виной, что ты отказываешься от того, что тебе по праву принадлежит.
— Ничего мне не принадлежит, — возразил Руслав, — даже самая жизнь не моя… По первому требованию моего благодетеля я положу ее за него.
— Лжешь, негодяй! — воскликнул Олаф. — И если ты не дашь мне слово покориться моей воле и воле народа, я убью тебя этой старческой рукою.
— Народа… Кто тебе сказал, что народ хочет избрать меня князем?
— Я говорю это от его имени, и если ты не послушаешься, то берегись…
— Слушай, старик, ты говоришь, что я твой внук, что я сын Святослава, но слова твои лживы и я не верю им.
Что-то хрустнуло невдалеке, но никто не обратил на то внимания.
— Молвлю правду и хочу, чтобы ты был великим князем…
— Никогда не буду им, слышишь, не буду, и тому будет порукой та, которую я люблю: она христианка, я тоже христианин и никогда не посягну на жизнь моего господина.
— Это решительный твой ответ?
— Решительный и неизменный!.. Отыди от меня и сгинь навсегда! — с негодованием сказал Руслав.
— Так сгинь же ты, отродье проклятое! — крикнул взбешенный старик и, бросившись на Руслана, столкнул его с крутого берега в Днепр. Зоя вскрикнула и упала без чувств, но Олаф, считая ее виновницей всего, подскочил к ней и, взяв в охапку, бросил ее следом за Руславом.
Олаф стоял на обрыве и смотрел на воду.
— Несчастный, — сказал он, — не хотел быть князем и служить народу, так будешь кормить рыб…
— А ты умрешь позорною смертью на площади или сгниешь в подвале, — раздался позади него голос Яку на, и на него набросили петлю, которую ловко кинул Тороп.
Он быстро затянул ее и, опутав веревкой руки Олафа, оттащил его от берега.
— Эге! — воскликнул Тороп, когда Олаф был связан, — теперь не уйдешь. Сторожи его, Якун, а я сбегаю к Днепру… Авось спасу кого-нибудь…
Тороп бросился с крутого берега вниз; спустя две-три минуты раздался плеск воды далеко по течению, а затем голос Извоя:
— Сюда, сюда, Руславушка, — услышал Тороп. — Слава Богу, ты спасен…
— Зою, Зоюшку спаси! — с отчаянием твердил Руслав, думая, что она осталась на берегу в руках Олафа…
— Сейчас отыщем и ее…
Но увы, луна совсем исчезла и было темно. Извой всматривался в воду, не зная, что делать… Зою отнесло далеко от того места, где были Извой и Тороп.
Когда Зою наконец нашли и положили на берегу, Руслав зарыдал, как ребенок, и начал целовать посиневшие губы… Плакал и Извой, только Тороп угрюмо молчал: в нем боролись два чувства: ему было жаль девушки, и он радовался, что Олаф попался в его руки.
