В Киеве шли приготовления к торжественному возблагодарению Перуна за одержанную победу. Владимир, сидя со своими дружинниками, беседовал о будущем завоевании радимичей и болгар. Он был весел и много говорил о победе над ятвягами и вятичами, а главное, о том, что Олаф схвачен и теперь больше некому смущать киевлян. Через открытое окно он заметил Божерока во главе нескольких человек, направлявшегося к княжескому крыльцу. В другое время князь не принял бы его, как это уже было несколько раз, но еще не было решено, кого принести в жертву божичу, и на этом собрании должен был решиться этот вопрос.
Как только верховный жрец вошел в светлицу, он остановил свой взгляд на Извое и сказал:
— Князь, я пришел к тебе с челобитьем на твоего дружинника Извоя… Вчера утром, проходя мимо капища Перуна, когда я совершал жертву, он жестоко оскорбил божича, не поклонившись ему. Люди, присутствовавшие на жертвоприношении, возмутились его поступком и хотели убить его, но я остановил их, предоставляя самому божичу потребовать мести, и он требует ее… Люди, видевшие кощунство Извоя, здесь, и ты, государь, спроси их, пусть молвят правду…
Владимир взглянул на Извоя, который был бледен, но тем не менее спокоен.
— Всеслав! — крикнул Владимир, — приведи мне людей, пришедших с владыкой.
Спустя минуту вошло несколько человек. Владимир спросил их:
— Что молвил мой дружинник Извой, проходя утром во время жертвоприношения мимо капища Перуна?
— Молвил, что божич Перун не божич, а бессловесный и бездушный истукан, что у него нет ни ума, ни зрения, ни слуха…
— Еще что? — бледнея, спросил Владимир.
— Владыка заставлял его поклониться, но он сказал, что ему не подобает кланяться идолам…
— Довольно, — сказал Владимир.
Извоя возмутила эта ложь, но он продолжал молчать.
— Я требую наказать богохульника, — проговорил верховный жрец. — Перун вопиет и требует мести, да и народ возмущен его поступком… За такое поругание божича, которому ты обязан столом киевским и всеми победами, мало принести его самого в жертву… Надо, чтоб вину эту искупили многие, иначе божич разгневается на нас и пошлет в наказание мор, огонь и разные несчастья.
Владимир угрюмо молчал; он был мрачен, как ночь, брови нахмурены, глаза блестели. Старейшины и воеводы молчали, бросая косые взгляды на Извоя. Наконец Владимир вздохнул и, взглянув на Извоя, дрогнувшим голосом сказал:
— Скажи что-нибудь в свое оправдание. Вишь, какой великий поклеп возводят на тебя владыка и его свидетели.
— Что ж мне сказать, князь?.. Что бы ни сказал — я один, а их много; им веры больше… Но если ты приказываешь сказать, то, пожалуй, я скажу не в обиду божичу и всем здесь предстоящим, и не в оправдание себя…
— Приказываю, — промолвил Владимир.
— Все сказанное свидетелями — ложь; я прошел только мимо, не преклонясь перед жертвенником, понеже нахожу действительно, что боги ваши не суть боги, но древо бездушно… Пусть молвит сам владыка, пусть молвят все, чем ваши боги проявили свою божественность, что совершили они, стоя истуканами на одном месте? Они дела рук человеческих из древа дубового, чурбаны, которые можно поколоть на дрова и сжечь в печи. Однако никогда не поносил их, и с тобою же, княже, присутствовал на жертвоприношениях, а заметил ли кто, слышал ли, чтоб я когда-нибудь обмолвился о них хоть единым словом; не желая оскорблять вашей веры, я всегда молчал из глубокого уважения к тебе, князь. Вспомни, княже, что все истуканы были выброшены, когда, блаженной памяти, твоя бабка Ольга приняла крещение… Все хорошо знают и помнят, как их потом сожгли и ни один из божичей не вымолвил ни слова… Я знаю, государь, что ты сам сознаешь все это и недаром не можешь присутствовать на жертвоприношениях, от которых твой светлый лик всегда делается печальным, и ты с омерзением смотришь, как трепещет жертва на огне.
— Довольно! — крикнул Божерок. — Я вырву твой язык, богохульник… Прикажи, князь, перестать извергать хулу нашим богам… Да поразят его громы и отвратят боги от нас кару, которую мы заслуживаем, слушая его… Именем Перуна, требую немедленно наказать его.
