— Даве, хлебники порожняком проехали… с Саралы-то, так говорят, что буран поднялся, всю дорогу, говорят, как есть занесло, — сказал Иван.
Говорил он заикаясь, вяло ворочая языком, точно спросонок. Этот сонный вид и медленность телодвижений совершенно не соответствовали высокому росту и широким плечам парня.
— Неужто буран взаболь разыграется. Вот беда — как я тогда на рудник-то поеду. Околеешь дорогой, — заохал конюх. — А саралинцы-то зимовья доспеть не соберутся. В самый раз бы под горой зимовье доспеть.
— Всё бы на случай бурана отогреться можно, — подхватил Каргаполов, отставляя свою чашку.
— Кушайте ещё, кум, — тихо и застенчиво проговорила невестка…
— Иван, выдь-ка сюда, — кивнул головой старик Кочкин.
Иван вылез из-за стола, размашисто перекрестился пред иконами и пошёл с отцом за перегородку, где стояли кровати с ситцевыми покрывалами и целой горой подушек.
Когда отец передал ему поручение Хошанского сейчас же запрягать коня в маленькую кошёвку, то Иван, ни слова не говоря, повернулся и пошёл из избы, захватив по пути стоявший под лавкой фонарь, и сердито хлопнул за собой дверью.
— Гераська! — окрикнул Кочкин спавшего на полатях работника-инородца, — ступай-ка, помоги Ивану поймать Мухортого.
Пока Гераська почёсывал спину и, неистово зевая, обувал свои «лунтаи»[6], Каргополов надел озям, подоткнул одну полу за опояску и торопливо набил трубку. — Пойти помочь куму, — сказал он, прикуривая от свечки. — И то, сходи-ка, Андрей Иванович, в стайке-то темно теперь, не скоро словишь. А я пойду кошёвку приготовлю. Мать, а мать, где мои рукавицы? — спросил Кочкин жену — нестарую ещё женщину, которая, сидя у печки, чистила рыбу.
— Да где ж им быть, в печурке посмотри — сам же положит, а потом ищет.
— Верно твоё слово — в печурке. Ну, пойдём, Андрей Иванович, захвати хомут, Герасим!..
— Ну и погодка. — Эх-ма! снегу-то, снегу сколько, — проговорил Кочкин, когда они вышли из сеней.
— Да что за спех такой? — спросил Каргаполов.
— Молчи, брат! — секретное дело.
— Ага — вон оно что… — и Каргаполов вместе с Гераськой пошли в стайку.
Из ворот стайки сквозь мутную пургу краснела полоска света — там горел фонарь. В стайке было тепло от свежего помёта и лошадиного пара. Белые, пухлые снежинки, врываясь в полуоткрытую дверь, кружились и таяли в тёплом воздухе.
— Ну, что, кум, поймал Мухортого?
Но Иван не отвечал — он шарился в тёмном углу стайки и ожесточённо ругался, смешивая и татарские, и русские ругательства… — Чтоб вас чёрная немочь задавила! нутро у вас повылези — шайтановы дети! — Не известно к кому относилась его брань — к лошадям ли, не стоящим смирно на месте, и то и дело шарахающимся по стайке, или к обстоятельствам, побуждающим его ехать в такой буран, да ещё ночью…
Наконец, при соединённой помощи Каргаполова и Гераськи, Мухортый был пойман на обруть, охомутан и выведен под повет, где уже стояла кошёвка, приготовленная стариком Кочкиным.
Четверть часа спустя Иван, одетый в стежёный короткий бешмет и поверх него в доху, сидел в кошёвке и разбирал вожжи. Герасим побежал отворять ворота. Каргаполов, стоя спиной к ветру, оправлял чересседельник. — Ты, кум, — говорил он, — как с горы-то спустишься, смотри не попади на дорогу к старой угольной. Доспевай поправее, чтоб ветер-то тебе в лоб был.
— Как же! доспеешь тут, в такую темень, дуги не видать, — досадливо отозвался Иван.
— Ну, с Богом! Ничего, доедешь хорошо. Мухортый-то дорогу уследит — хоть по брюхо будь снега…
Иван выехал из ворот… мелькнул в отблеске освещённых окон и скрылся в снежном тумане…
— Куда парня-то погнал в экую непогодь? — спросила жена Ефима, когда тот вошёл в избу.
— Молчи, старуха, знай своё бабье дело! — оборвал её Ефим. — Собирай-ка вот ужинать нам, да и на боковую пора!..
III.
Время далеко за полночь. В горнице накурено, окурками усеян весь пол. Бутылки опорожнены более чем на половину. Стуколка в самом разгаре. Хошанскому жарко от выпитой водки и духоты в комнате, он расстегнул ворот рубашки и то и дело обтирает лицо платком. Проиграл он около полуторых сот рублей, волнуется, ставит ремизы — да и какая тут игра, если другое на уме. Колчин в выигрыше, играет он обдуманно, не горячась, улыбаясь ехидной улыбочкой при каждом новом ремизе, поставленным Хошанским. Пред сдачей все выпивают. Время идёт незаметно…
