— Я его никогда не терял, мужества. Но… вы должны понять меня: я отец… а он, сын, еще такой маленький… И такая славная женщина моя теща!
— Вы знаете языки? — перестав бегать из угла в угол, спросил Громадин.
— Да. Знаю. Хорошо — немецкий, хуже — английский, — еще ничего не соображая и воспринимая все это, как в бреду, ответил Николай Кораблев.
— Вот это очень хорошо! Да-а-а! Совсем забыл. Какая у меня слабая память! Для вас есть письмо… от Татьяны Яковлевны, — он порылся в столе и извлек оттуда записку Татьяны, написанную еще в первые дни встречи. — Вот. Я хотел ее переслать вам, но узнал, что вас на Урале нет и вы гостите у генерала Горбунова.
Николай Кораблев с волнением прочитал записку и раз, и два, и три. Да, да. Это от Татьяны: ее буквы, чуть раскосые, одна другой больше. Ее подпись: «Навсегда, навсегда твоя Татьяна».
— Вы, кстати, скоро увидитесь с Татьяной Яковлевной. Я попробую ее вызвать сюда.
— Если бы!
— Уверяю вас, Николай Степанович. Конечно, она оттуда на самолете не прилетит. Понадобится, может быть, десять — пятнадцать дней.
— Но я не могу столько. Не могу: у меня кончился отпуск. Мне надо на завод.
— Да это мы уладим! Продлим хоть на месяц, хоть на три, — почему-то обрадованно произнес Громадин. — Сегодня же свяжусь с Москвой.
— Вы шутите?
— До шуток ли мне?
9
Вечером, придя от Громадина, Николай Кораблев удивился тому, что блиндаж Гуторина пуст, а на столе стоят лесные цветы. Букет огромен, собран как попало, во всяком случае не женской рукой. Рядом с букетом записка:
«Николай Степанович! Отдыхайте. Генерал, наверное, вам сказал все. Я сочувствую вам от всей души… и чем мог, тем и помог, — вот вам цветы. Гуторин».
— Спасибо, — проговорил Николай Кораблев, как будто Гуторин находился поблизости, затем лег в постель, положив записку Татьяны под подушку, — и ему показалось, что Татьяна здесь, рядом с ним. — Непоправимую беду, Танюша, надо забыть, чтобы жить, — прошептал он. — Такие беды у миллионов. И сколько слез, сколько горя! Мне недавно Сиволобов сказал: «Если бы все слезы собрать, море бы образовалось». Но ведь миллионы не надломились: они куют победу в тылу, на фронте и здесь. Нам нельзя, Танюша, страдать. Отплачемся потом, когда миллионы вздохнут свободной грудью. А это не за горами!
Так всю ночь он то разговаривал с Татьяной, то переносился на Урал — в городок Чиркуль, беседовал там с рабочими на заводе, то вдруг попадал за Днепр, под Кичкас, где в первый день войны оставил Татьяну. И много солнца, мчатся бурные воды Днепра, а по берегу идут они — Татьяна и Николай Кораблев… Потом вскрик: зовет Витька, Мария Петровна стоит на рыжей глыбе и машет им рукой, как бы провожая куда-то в дальний путь… А вот и Витька на плече у Николая Кораблева. Ух! Разговаривает!
Только под утро он как-то сразу уснул, будто погрузился на дно реки.
Разбудили его лучи солнца: они ярко, до рези в глазах, били в узенькое окошечко, а вместе с ними вливался утренний, переполненный запахами леса ветерок.
Николай Кораблев подумал: «Видимо, где-то и она проснулась». Он подставил яркому лучу лицо и тихо произнес:
— Вот это солнце обогревает и ее… Убила карателя… Ганса Коха. Она, Татьяна, убила! Никак не могу себе представить!
В дверях послышался шум, и вскоре в блиндаж вошли Громадин, Гуторин, а следом за ними — адъютант генерала, неся сапоги и новый военный костюм.
Громадин, войдя, весело заговорил:
— Радуйтесь! Радуйтесь! Николай Степанович! Радуйтесь!
«Не Татьяна ли приехала?» — мелькнуло у него, и он вскочил с постели, а Громадин так же торжественно возвестил:
— Радуйтесь! Вы получили отпуск на три месяца. Даже предлагали год, но я отказался.
Николай Кораблев так и присел на кровати:
— Как три? Да вы что, с ума спятили?
— Я? Нет, — серьезно ответил Громадин. — Вы же мне вчера сказали, что у вас кончается отпуск. Я спросил: сколько надо, месяц, три? Вы не возражали. Ночью связался с Москвой и попросил три. Дали три. Теперь уж неудобно обратно шагать. А впрочем, Николай Степанович, и здесь воевать можно. Вы ведь для нас целый полк. Нет, дивизия! Как вы думаете, товарищ комиссар?
