В сторону Сванна - страница 88

.

Сванн без зазрения совести заставлял сводничать в свою пользу блистательное воинство добродетельных вдовствующих герцогинь и принцесс, генералов и академиков, с которыми он был больше всего дружен, да и не только их. Все его друзья привыкли получать от него время от времени письма с просьбами с кем-нибудь его познакомить, кому-нибудь отрекомендовать, — письма, написанные по всем правилам дипломатического искусства, неизменного от увлечения к увлечению, от повода к поводу, но сквозь эту дипломатию яснее, чем сквозь любые бестактности, проглядывали все тот же нрав и все та же неизменная цель. Немало лет спустя, когда я заинтересовался его характером, во многих других отношениях похожим на мой собственный, я часто просил рассказать мне о том, как дедушка (который не был еще моим дедушкой, потому что как раз в то время, когда я родился, началась великая любовь Сванна, надолго прервавшая эти фокусы) получал от него письма и, узнав почерк друга на конверте, восклицал: «Опять Сванн со своими просьбами! На страже! На страже!»[168] И не то по недоверчивости, не то повинуясь бесу, подстрекающему нас предлагать людям только то, чего им не хочется, бабушка с дедушкой давали полный отвод самым его пустячным просьбам — например, представить его девушке, которая обедала у нас по воскресеньям, и всякий раз, когда Сванн об этом заговаривал, им приходилось притворяться, что они с ней больше не общаются, хотя всю неделю они ломали себе голову, кого бы пригласить вместе с ней и часто так никого и не находили, а ведь так просто было подать знак человеку, которого бы это осчастливило.

Иной раз какие-нибудь бабушкины и дедушкины друзья, огорчавшиеся, что никогда не видятся со Сванном, радостно и даже, быть может, не без желания похвастаться сообщали, что Сванн сделался с ними необыкновенно мил и любезен, бывает у них запросто. Дедушка не хотел портить им радости, но, поглядывая на бабушку, принимался мурлыкать:

Или:

Или:

Несколько месяцев спустя дедушка спрашивал у этого нового друга: «Ну что, вы по-прежнему часто видитесь со Сванном?» — и лицо у собеседника вытягивалось: «Я больше его имени слышать не могу!» — «А я-то думал, что вы с ним неразлучны…».

Вот так Сванн на несколько месяцев стал своим человеком в доме бабушкиных родственников и чуть не каждый день ходил к ним обедать. Внезапно, без всякого предупреждения, он исчез. Решили, что он заболел, и бабушкина кузина уже хотела послать кого-нибудь справиться о его здоровье, но тут она обнаружила в буфетной письмо, которое кухарка по недосмотру оставила в книге расходов. Этим письмом Сванн сообщал ей, что уезжает из Парижа и больше не придет. Она была его любовницей, и в момент разрыва он рассудил, что следует предупредить именно ее.

Когда же, наоборот, очередная любовница оказывалась светской дамой или, несмотря на ее недостаточно высокое происхождение или двусмысленное положение, Сванну все-таки удавалось ввести ее в хорошее общество, тогда и он возвращался туда ради нее, но исключительно в те сферы, где она вращалась или куда он ее увлек. «Нынче вечером на Сванна лучше не рассчитывать, — говорили знакомые, — вы же знаете, что у его американки сегодня опера». Он добивался для нее приглашений в наиболее закрытые салоны, где он был завсегдатаем, обедал дважды в неделю, играл в покер; каждый вечер, когда его рыжие волосы ежиком были уже слегка взбиты, отчего взгляд бойких зеленых глаз делался мягче, он выбирал себе цветок в бутоньерку и шел встречаться с любовницей на обеде у той или другой дамы его круга; и зная, что непременно встретит там блестящих светских людей и что сейчас любимая женщина увидит, каким восхищением и дружбой они его дарят, как ловят каждое его слово, он вновь поддавался очарованию давно надоевшей ему светской жизни: ведь с тех пор, как он вплел в ее ткань новую любовь, ткань эта, пронизанная и окрашенная теплым мерцанием игравшего на ней огня, вновь казалась ему драгоценной и прекрасной.