Какой ужас, думал я, разве нынешние автомобили сравнятся в элегантности с прежними упряжками? Я, наверное, слишком стар, но я не создан для мира, где женщины втиснуты в платья из неизвестно чего. Зачем приходить сюда, если все стало по-другому под нежной багряной листвой, если вульгарность и безумие заменили всю изысканность, которую обрамляли эти деревья? Какой ужас! Мне осталось одно утешение — думать о женщинах, которых я знал когда-то; элегантности больше нет. А те, кто любуется этими чудовищными созданиями под шляпами, украшенными целым птичьим вольером или огородом, — да разве эти люди способны почувствовать, как прелестна была г-жа Сванн в простой сиреневой шапочке или маленькой шляпке, над которой совершенно прямо торчал один-единственный цветок ириса? Да разве я в силах им объяснить, что творилось у меня на душе, когда зимним утром я встречал г-жу Сванн, пешком, в пальто из выдры, в простом берете, над которым реяли два тонких перышка куропатки, — а вокруг нее словно веяло искусственным теплом ее квартиры, и все это благодаря обыкновенному букетику фиалок, припавшему к ее корсажу, да разве они почувствуют эту живую фиалковую синеву по соседству с серым небом, с ледяным воздухом, с голыми ветками деревьев, синеву, наделенную тою же волшебной способностью превращать погоду и время года в обрамление и дополнять ауру человечности, присущую этой женщине, ту же ауру, что излучали цветы у нее в гостиной, в вазах и жардиньерках, у пылающего огня, перед шелковым канапе, — цветы, глядевшие сквозь запертое окно на снегопад? Но если бы туалеты были те же самые, что в былые времена, мне бы этого было мало. Разные части воспоминания связаны между собой; наша память поддерживает между ними равновесие, и в этой композиции мы не имеем права ничего ни изымать, ни отвергать; поэтому мне хотелось бы иметь возможность под вечер заглянуть к одной из тех женщин на чашку чаю, побывать в ее квартире, где стены выкрашены в темные тона (год спустя после окончания первой части этого рассказа у г-жи Сванн по-прежнему все так и оставалось), и чтобы рыжий огонь, и красные огоньки, и розовое и белое пламя хризантем светились в ноябрьских сумерках, и чтобы все было как в те давние мгновения, когда (как станет ясно из дальнейшего) я еще не умел понимать, о каком наслаждении мне мечтается. Но теперь, пускай эти мгновенья ни к чему не вели, с меня довольно было их собственного очарования. Мне хотелось вернуть их, какими они мне запомнились. Увы! Повсюду были только квартиры в стиле Людовика XVI, сплошь белые, с россыпью голубых гортензий. К тому же в Париж теперь возвращались очень поздно. Попроси я г-жу Сванн воссоздать для меня обрывки этого воспоминания, связанные с далекими годами, с эпохой, к которой мне не дано было вернуться, обрывки этого желания, которое и само-то стало так же недостижимо, как наслаждение, за которым я когда-то напрасно гонялся, — она написала бы мне из какого-нибудь замка, что приедет только в феврале, когда время для хризантем уже закончится. И мне было бы нужно, чтобы женщины были те же самые, те, чьи туалеты меня занимали, потому что в те времена, когда я еще не утратил веры, мое воображение наделяло их особенными чертами и окружало легендой. Увы! Я вновь повстречал кого-то из них в Аллее акаций, в Аллее миртов: старые, уродливые тени тех, прежних, они блуждали в вергилиевских рощах в безнадежных поисках невесть чего. Я еще тщетно рыскал по безлюдным дорожкам, а они уже давным-давно спаслись бегством. Солнце спряталось. Природа устанавливала свою власть над Булонским лесом, где ничто уже не напоминало, что когда-то это был райский сад женщин; над поддельной мельницей простиралось настоящее серое небо; под ветром Большое озеро, словно простое озеро, подернулось мелкой рябью; по Булонскому лесу, как по обычному лесу, стремительно проносились большие птицы и с пронзительными криками садились одна за другой на большие дубы; а те, увенчанные коронами, как друиды, величественные, как жрецы Додоны[310], свидетельствовали, казалось, о нечеловеческой пустоте заброшенного парка и помогали мне постичь всю противоречивость попыток искать в реальности живущие в памяти картины, которым всегда будет чего-то недоставать: ведь все их очарование происходит от самой памяти и от неподвластности нашим органам чувств. Знакомой мне реальности больше не было. Прежняя г-жа Сванн больше не приезжала сюда в обычное время дня — и Аллея акаций изменилась. Места, которые мы знали когда-то, больше уже не расположены исключительно в пространстве, с которым мы их соотносим для простоты, они принадлежат и другому миру. Эти места — лишь тоненький пласт среди прочих впечатлений, составлявших нашу тогдашнюю жизнь; воспоминание о какой-то картине — это просто сожаление о каком-то мгновении; а дома, дороги, улицы — увы! — мимолетны, как годы.
