. Порой возникала какая-нибудь бесполезная постройка, искусственный грот, мельница посреди расступившихся деревьев или на лужайке, как на бархатистом помосте. Чувствовалось, что Булонский лес — это не просто лес, что было у него какое-то другое предназначение, не имевшее отношения к жизни его деревьев; и восторг во мне возбуждало не только восхищение осенью, но и желание. Это великий источник радости, которую душа сперва просто ощущает, не распознавая ее причины, не понимая, что эта радость не пришла к нам извне. И я смотрел на деревья с беспокойной нежностью, которая, минуя их, незаметно для меня распространялась на несравненные произведения искусства — на красавиц, каждый день гулявших среди этих деревьев. Я шел к Аллее акаций. Я миновал строевой лес, где утренний свет, по-своему распределяя стволы по отдельным рядам, подстригал деревья, подбирал их одно к одному и составлял из них букеты. Он ловко притягивал к себе два дерева, затем, орудуя мощными ножницами, составленными из луча и тени, отстригал от каждого полствола и полкроны и, сплетая вместе две оставшихся половинки, мастерил из них то темную колонну, со всех сторон окруженную солнечным сиянием, то призрачный столб света, чей искусственный трепещущий контур был опутан сетью черной тьмы. Когда солнечный луч золотил самые верхние ветки, казалось, они, окунувшись в искрящуюся влагу, выныривали из жидкого изумрудного воздуха, в который, словно в морскую пучину, весь целиком погрузился лес. Потому что деревья продолжали жить своей собственной жизнью, и когда на них больше не было листьев, он блистал ярче под чехлом зеленого бархата, обволакивавшим стволы, или в белой эмали шариков омелы, рассеянных по верхушкам тополей, круглых, как луна и солнце на «Сотворении мира» Микеланджело
[308]. Но каждое дерево, на долгие годы обреченное жить общей жизнью с женщиной, которая словно была привита к его стволу, напоминало мне о дриаде, прекрасной светской даме, проходящей мимо, проворной и живописной, которую деревья накрывают ветвями и заставляют почувствовать вместе с ними очарование времени года; они твердили мне о счастливой поре моей доверчивой юности, когда я жадно стремился туда, где среди бесчувственной сообщницы-листвы являлись на несколько мгновений шедевры женской элегантности. Сосны и акации Булонского леса волновали меня сильнее, чем каштаны и сирень Трианона, куда я теперь направлялся, и, глядя на них, я мечтал о той красоте, что жила у меня в душе, а не в воспоминаниях об исторической эпохе, не в произведениях искусства, не в маленьком храме любви, у подножья которого копились груды лапчатых золотых листьев. Я вышел на берег озера, добрался до Голубиного тира. В прежние времена совершенство для меня было воплощено в том, что виктория такая высокая, а запряженные в нее кони так поджары, яростны и легки, как осы, и глаза у них налиты кровью — точь-в-точь свирепые кони Диомеда
[309]; и теперь мне опять страстно захотелось увидеть то, что я любил когда-то, захотелось так же, как тогда, много лет назад, когда я бродил по этим дорогам, одержимый желанием; я желал, чтобы эти кони выросли передо мной и чтобы огромный кучер г-жи Сванн под присмотром маленького грума, ростом с кулачок, отроческим своим видом похожего на святого Георгия, пытался усмирить их железные крылья, пугливые и трепетные. Увы! теперь остались только автомобили с усатыми механиками за рулем в сопровождении рослых лакеев. Мне захотелось увидеть маленькие женские шляпки, плоские, как простые веночки, — увидеть воочию, чтобы знать, так ли они прелестны, какими видят их глаза моей памяти. Теперь все шляпки были огромны, и на них красовались фрукты, и цветы, и всевозможные птицы. Вместо прекрасных платьев, в которых г-жа Сванн была похожа на королеву, — туники, не то греческие, не то саксонские, и танагрские складки, и стиль Директории, и атласные тряпки в цветочек, словно обои. На головах у господ, которые могли бы сопровождать г-жу Сванн в Аллее королевы Маргариты, я не видел прежних серых шляп, и вообще шляп не было. Все ходили с непокрытой головой. И у меня больше не было веры во все эти новшества, а без веры все зрелище рассыпалось, расползалось, казалось ненастоящим; разрозненные картины проходили мимо, начисто лишенные красоты, за которую мои глаза могли бы зацепиться, как в прежние времена, чтобы попытаться что-то из всего этого выстроить. Просто какие-то женщины — их элегантность не внушала мне доверия, их наряды казались бессмысленными. Но когда исчезает вера, остается фетишистская привязанность к старым вещам, которые эта вера оживляла прежде, — остается и даже укрепляется, помогая нам скрывать утраченную способность вдохнуть жизнь во все новое — как будто это в вещах, а не в нас заключалось чудо, а теперь мы утратили веру из-за смерти Богов.
