В те дни, когда Жильберта предупреждала, что не придет на Елисейские Поля, я старался совершать прогулки, которые бы немного приблизили меня к ней. Иногда я увлекал Франсуазу в паломничество к дому, где жили Сванны. Я заставлял ее без конца повторять то, что она узнала о мадмуазель Сванн от гувернантки. «Говорят, что она очень почитает образки святых. Никогда не уедет из дому, если слышала сову, или какое-то тиканье в стене, или видела кошку в полночь, или мебель трещала. Вообще она очень верующая». Я был так влюблен в Жильберту, что если по дороге замечал их старого дворецкого, выгуливающего собаку, то от полноты чувств останавливался и вперял страстный взгляд в его седые бакенбарды. Франсуаза говорила мне:
— Да что с вами?
Потом мы продолжали наш путь до самых ворот, где привратник, не такой, как другие привратники, вплоть до галунов ливреи исполненный, как мне представлялось, того же горестного очарования, что и имя Жильберты, знал, вероятно, что я из тех, кому врожденная ущербность никогда не позволит проникнуть в таинственную жизнь, охранять которую ему было поручено; эту жизнь огораживали от меня затворенные окна антресолей, занавешенные ниспадавшими благородными муслиновыми шторами и похожие не на окна, а на глаза Жильберты. А иногда мы шли на бульвары, и я останавливался в начале улицы Дюфо; мне сказали, что там часто можно встретить Сванна по дороге к дантисту; и воображение мое настолько выделяло отца Жильберты из всего остального человечества, присутствие его среди реального мира вносило в этот мир такое волшебство, что, еще не доходя до площади Мадлен, я волновался при мысли, что приближаюсь к улице, где внезапно может явиться сверхъестественное существо.
Но чаще всего в те дни, когда я не должен был увидеться с Жильбертой, я вел Франсуазу в сторону Булонского леса, поскольку знал, что г-жа Сванн почти каждый день прогуливается по Аллее акаций вокруг Большого озера и по Аллее королевы Маргариты. Булонский лес был для меня чем-то вроде зоологического сада, где собраны вместе разная флора и несовместимые пейзажи, где за холмом обнаруживаешь пещеру, поле, скалы, речку, ров, холм, болото, но знаешь, что все это просто подходящая среда или живописное обрамление для забав бегемота, зебр, крокодилов, кроликов, медведей и цапли; вот и в Булонском лесу тоже все намешано, там соединились маленькие замкнутые миры, совершенно разные, — плантация с красными деревьями, американскими дубами, точь-в-точь сельскохозяйственное предприятие в Виргинии, потом пихтовый лес на берегу озера или строевой, из которого вдруг выныривает в мягкой меховой шубке проворная незнакомка с прекрасными оленьими глазами, — это Сад женщин; и Аллея акаций, словно миртовая аллея в Энеиде[303], обсаженная деревьями одной породы специально для знаменитых красавиц, которые там бывали. И как издали вершина скалы, круто срывающейся в воду, приводит в восторг детей, которые идут смотреть на морского льва, вот так же, задолго до самой аллеи, аромат акаций, распространяясь по окрестностям, издали предупреждал о близости и неповторимости этой представительницы растительного царства, такой мощной и такой изнеженной; потом я подходил ближе и замечал верхушки крон, легких и томных, легкомысленно элегантных в кокетливых нарядах из тонкой ткани, — крон, на которые обрушились с неба сотни цветков, словно крылатые мерцающие колонии драгоценных насекомых, и все в этих кронах, вплоть до их женственного имени, праздного и нежного, заставляло мое сердце биться от желаний, сплошь суетных, словно вальс, напоминающий нам только имена прекрасных дам, объявленные привратником при входе в бальный зал. Мне говорили, что в этой аллее я увижу элегантных дам, которых, даром что далеко не все из них замужем, обычно упоминают вместе с г-жой Сванн, — правда, чаще всего под боевыми кличками; когда их называли по именам, они все равно оставались в каком-то смысле инкогнито, и те, кто о них говорил, вынуждены были это инкогнито раскрывать, чтобы было понятно, о ком идет речь. Я думал, что Прекрасное — в смысле женской элегантности — повинуется тайным законам и только женщины посвящены в эти законы и наделены властью их исполнять, поэтому я заранее принимал явление их туалетов, их упряжек, тысячи подробностей, питавших мою веру, как принимают откровение; я угадывал в них скрытую от меня душу, придававшую этому эфемерному и зыбкому единству стройность шедевра. Но я хотел увидеть г-жу Сванн и ждал, когда она проедет, и волновался, будто это была Жильберта: ее родители, пронизанные, как все, что ее окружало, ее очарованием, возбуждали во мне не меньше любви, чем она сама; волнение мое при их виде было даже еще мучительнее, потому что их точка соприкосновения с Жильбертой принадлежала той внутренней части ее жизни, которая была для меня под запретом; я испытывал к ним почтение, какое всегда внушают нам люди, наделенные властью беспрепятственно причинять нам боль. Я понимал, что в иерархии эстетических достоинств и светских доблестей первое место принадлежит простоте, когда смотрел, как г-жа Сванн пешком, в коротком пальто с бранденбурами, в маленькой шляпке, украшенной фазаньим крылышком, с букетиком фиалок у корсажа, быстрым шагом следует по Аллее акаций с таким видом, словно идет самым коротким путем домой, мгновенным движением век отвечая господам в экипажах, которые, издали узнавая ее силуэт, кланялись ей и говорили друг другу, что никто не сравнится с ней в элегантности. Но уже не простоту, а роскошь и блеск ставил я на первое место, когда, ожидая зрелища, воплощавшего для меня королевскую пышность (в дальнейшем ни одна настоящая королева не производила на меня такого впечатления, как это прибытие августейшей особы, потому что о королевском могуществе я имел смутное понятие, не связанное с собственным моим опытом), заставлял Франсуазу целый час ходить взад и вперед, а она изнемогала и говорила, что ее уже «ноги не держат»; и вот наконец я видел, как в аллею со стороны ворот Дофины въезжает, влекомая парой горячих коней, изящных и словно обведенных контуром, как на рисунках Константена Гиса
