А чтобы придать себе сходство со Сванном, я все время, пока сидел за столом, тянул себя за нос и тер глаза. Отец говорил: «Наш ребенок дурак, я в ужасе, что из него вырастет». Главное, мне хотелось быть таким же лысым, как Сванн. Он казался мне необыкновенным существом, мне казалось чудом, что люди, которых я знаю, могут быть с ним знакомы и кто-то может в силу простой случайности встретиться с ним среди бела дня. И однажды мама, рассказывая нам за обедом, как всегда, где она была днем, сказала: «Кстати, угадайте, кого я встретила в „Труа Картье“[302], в отделе зонтиков? Сванна!» — и посреди ее рассказа, для меня совершенно бесплодного, из этого небрежно оброненного имени тут же расцвел таинственный цветок. Какое печальное наслаждение — знать, что сегодня днем Сванн, выделяясь в толпе своим сверхъестественным обликом, покупал зонтик! Это событие, среди всех, важных и пустяковых, но одинаково незначительных, будило во мне тот особый трепет, которым вечно будоражила меня любовь к Жильберте. Отец говорил, что я ничем не интересуюсь, потому что я не слушал, когда обсуждали политические последствия визита царя Теодоза, в тот момент гостившего во Франции и, как поговаривали, ставшего ее союзником. Но зато как мне хотелось знать, был ли Сванн одет в пальто с пелериной!
— Вы поздоровались? — спросил я.
— Ну конечно, — ответила мама, вечно опасавшаяся, что если она признает охлаждение между Сванном и нами, то все будут стараться их помирить, а этого она не желала, потому что не хотела знаться с г-жой Сванн.
— Значит, вы не в ссоре?
— В ссоре? Но с какой стати нам ссориться? — ответила она поспешно, словно я посягнул на миф о ее добрых отношениях со Сванном и попытался подтолкнуть ее к «сближению».
— Может быть, он обижается, что ты его больше не приглашаешь.
— Мы не обязаны всех приглашать. А он меня приглашает? И я не знакома с его женой.
— Но в Комбре он к нам приходил.
— Да, в Комбре приходил, а в Париже у него другие дела, и у меня тоже. Но я тебя уверяю, между нами нет ни малейшей натянутости. Мы постояли вместе, пока ему не принесли его покупку. Он расспросил меня о тебе, сказал, что ты играешь с его дочкой, — добавила мама, повергнув меня в изумление этим чудом: оказывается, Сванн помнит о моем существовании, более того, пока я трепетал от любви перед ним на Елисейских Полях, он знал и как меня зовут, и кто моя мама, и мог протянуть ниточку от приятеля дочки к моим бабушке и дедушке, ко всей нашей семье, к месту, где мы живем, к подробностям из нашей прежней жизни, может быть, мне самому неизвестным. Но маме, судя по всему, не слишком понравилось в этом отделе «Труа Картье», где Сванн, едва увидев, тут же признал в ней знакомую, с которой его объединяют общие воспоминания, подтолкнувшие его подойти к ней и поздороваться.
К тому же ни ей, ни отцу неинтересно было говорить ни о бабушке и дедушке Сванна, ни о звании почетного биржевого маклера — удовольствие, превосходившее все прочие. Мое воображение выделило в парижском обществе и обожествило определенную семью; точно так же в парижской городской застройке выделило оно один определенный дом, снабдило его подъезд каменной резьбой, а окна остеклило драгоценными камнями. Но эти украшения были видны мне одному. Отцу и маме дом Сваннов представлялся похожим на все остальные дома, выстроенные в ту же эпоху поблизости от Булонского леса; и семья Сванна казалась им такой же, как семьи многих других биржевых маклеров. Они выносили о Сваннах более или менее благоприятное суждение в той мере, в какой эти люди разделяли достоинства, присущие всему прочему человечеству, и не находили в них ничего особенного. Напротив, то хорошее, что они одобряли в этой семье, в большей или меньшей степени они находили и в других. Так, они признавали, что дом Сваннов удачно расположен, и тут же вспоминали другой, расположенный еще удачнее, но ведь тот дом не имел ничего общего с Жильбертой, или заговаривали о финансистах более высокого уровня, чем ее дед; и если они даже в чем-то соглашались со мной, то просто по недоразумению, которое тут же и разъяснялось. Дело в том, что родители никак не могли распознать во всем, что окружало Жильберту, неведомые достоинства, которые в мире эмоций подобны инфракрасным лучам в мире цветов, ведь у родителей не было того дополнительного временного органа чувств, которым меня снабдила любовь.
