— Смешно спрашивать у такого осведомленного человека, как вы, господин Сванн, видели ли вы у «Мирлитонов» тот портрет кисти Машара[279], на который сбегается весь Париж. Ну, что вы о нем скажете? В каком вы лагере — хулителей или поклонников? Во всех салонах только и разговору что о портрете Машара, и если у вас нет своего мнения о портрете Машара, получается, что вы отстали, устарели и оторвались от жизни.
Сванн отвечал, что не видел этого портрета, и г-жа Котар испугалась, что она обидела его, вынудив на это признание.
— Ну и ладно, вы хотя бы искренне признаетесь в этом и не стыдитесь того, что не видели портрета Машара. По-моему, это с вашей стороны очень благородно. А я вот его видела… люди разное говорят: некоторые — что он прилизанный и даже приторный слегка, а по мне, так лучше не бывает. Конечно, это не похоже на синих и желтых женщин нашего друга Биша[280]. Но признаюсь вам честно, вы, может быть, скажете, что я недостаточно современна, недостаточно fin de siecle, но я говорю, что думаю, так вот, я не понимаю. Господи, я признаю, что портрет моего мужа не лишен достоинств, он не такой странный, как то, что господин Биш обычно рисует, но все-таки усы он ему сделал синие. Машар — совсем другое дело! Кстати, муж подруги, к которой я как раз сейчас еду (благодаря чему имею удовольствие с вами сейчас беседовать), так вот, муж ей обещал, что, если его изберут в Академию (он коллега доктора), он закажет Машару ее портрет. Мечта да и только! А моя другая подруга утверждает, что больше любит Лелуара[281]. Я, конечно, бедная невежда, и в смысле искусства Лелуар, может быть, выше. Но мне кажется, что главное достоинство портрета, особенно если он стоит десять тысяч франков, — это чтобы получилось похоже и чтоб при этом смотреть было приятно.
Протараторив все, к чему обязывали ее элегантность эгретки, вензель на сумочке, номерок на изнанке перчаток, проставленный чернилами в мастерской, где их чистили, и желание избежать опасного разговора о Вердюренах, г-жа Котар увидела, что до угла улицы Бонапарта, где водитель должен был сделать остановку, еще далеко, и прислушалась к голосу сердца, подсказывавшему ей иные речи.
— Вам, наверное, икалось, господин Сванн, — сказала она, — пока мы путешествовали с госпожой Вердюрен. Вас то и дело поминали.
Сванн очень удивился: он полагал, что его имя никогда не произносилось при Вердюренах.
— Впрочем, — продолжала г-жа Котар, — там же была госпожа де Креси, и этим все сказано. Там, где есть Одетта, разговор всегда рано или поздно заходит о вас. И сами понимаете, говорят только хорошее. Как? Вы сомневаетесь? — добавила она, заметив уклончивый жест Сванна.
И, сама проникнувшись уверенностью от собственных слов, она продолжала, без всякой задней мысли подобрав выражение, которое для нее означало только дружескую привязанность:
— Да она вас обожает! Попробовал бы кто-нибудь сказать о вас при ней худое слово! Уж то-то бы ему досталось! По любому поводу, например, если мы смотрели картину, она говорила: «Ах, был бы он здесь, он бы сразу сказал, подлинная она или нет. Он в этом разбирается лучше всех». И все время спрашивала: «Что-то он теперь делает? Ах, если бы он хоть немного работал! Обидно: он такой одаренный — и такой ленивый. (Вы на меня не обидитесь, правда?) Я чувствую, он сейчас думает о нас, гадает, где мы». Она даже так удачно выразилась; господин Вердюрен ей говорит: «Ну как вы можете знать, что он сейчас делает, — он же в восьмистах лье от вас?» — а Одетта ему в ответ: «У дружбы зоркие глаза». Нет, клянусь вам, я вовсе не хочу вам польстить, но она — ваш преданный друг, таких друзей поискать. И поверьте мне, все, кроме вас, это знают. Да вот на днях госпожа Вердюрен мне говорила (знаете, накануне расставания языки развязываются): «Не скажу, что Одетта нами не дорожит, но все наши слова для нее имеют куда меньше цены, чем слова господина Сванна». О боже мой, водитель останавливается, я заболталась с вами и чуть не проехала улицу Бонапарта… Скажите, будьте любезны, моя эгретка не перекосилась?
И г-жа Котар протянула Сванну затянутую в белую перчатку руку, вытащив ее из муфточки, откуда вместе со списком пересадок выпорхнуло, заполнив омнибус, видение элегантной жизни вперемешку с запахом чистки. И Сванн почувствовал, как его переполняет нежность к этой женщине, а заодно и к г-же Вердюрен (чуть ли не больше, чем к самой Одетте, потому что чувство к Одетте уже не причиняло боли и почти перестало быть любовью); с площадки омнибуса он провожал ее растроганным взором, пока она храбро шагала по улице Бонапарта, высоко держа голову, увенчанную эгреткой, одной рукой приподнимая юбку, в другой сжимая зонтик и сумочку вензелем наружу, а впереди болталась муфта.
