Все, что окружало Одетту, было для него только формой общения, разговора с ней и потому было ему дорого; за это он любил и общество Вердюренов. Смыслом всех развлечений, трапез, музыки, игр, костюмированных ужинов, загородных прогулок, театральных спектаклей и даже редких «больших приемов», которые устраивались для «зануд», было присутствие Одетты, возможность видеть Одетту, говорить с Одеттой, и все это было бесценным даром, который Сванн получал от Вердюренов заодно с приглашением, поэтому ему нравилось в «тесной компании» больше, чем где бы то ни было, и он старался приписать ей реальные достоинства: так ему легче было воображать, будто он ездит к ним просто потому, что любит их общество. Он не смел надеяться, что будет любить Одетту вечно, потому что ему в это не верилось, хотя он боялся себе в этом признаться, — поэтому он воображал, что уж к Вердюренам-то всегда будет ездить (такое допущение его разум принимал с меньшими натяжками); и он представлял себе, как будет по-прежнему каждый вечер встречаться с Одеттой; это было, пожалуй, не совсем то же самое, что вечно любить друг друга, но сейчас, пока он ее любил, ему было нужно лишь одно — верить, что они с Одеттой будут встречаться всегда. «Какие очаровательные люди, — говорил он себе. — Какой правильной жизнью они, в сущности, живут! Насколько здесь все умнее, артистичнее, чем в светском кругу! Как госпожа Вердюрен, несмотря на мелкие, немножко смешные преувеличения, искренне любит живопись и музыку! какая страсть к искусству, сколько желания угодить людям искусства! Она неверно представляет себе светских людей — но ведь свет еще более неправильно представляет себе артистическую среду! У меня, возможно, нет потребности в интеллектуальных беседах, но мне в самом деле очень приятно беседовать с Котаром, несмотря даже на его нелепые каламбуры. А художник — жаль, конечно, что он без конца пытается пустить пыль в глаза, но зато это один из самых возвышенных умов, какие я встречал в жизни. Но главное, с ними чувствуешь себя свободным и делаешь что хочешь, нет никакого принуждения и никаких церемоний. Как отдыхаешь душой в этом салоне! Решительно, за немногими редкими исключениями, никуда больше не буду ходить, кроме них. Постепенно это войдет у меня в привычку, станет моим образом жизни».
Но несомненные достоинства, которые он приписывал Вердюренам, были, в сущности, всего-навсего отблесками радости, которой его одаряла у них в доме любовь к Одетте, поэтому глубина, серьезность и жизнеспособность их достоинств была напрямую связана с этой радостью. Ведь г-жа Вердюрен давала подчас Сванну то единственное, что составляло для него счастье: иной раз он впадал в отчаяние из-за того, что Одетта болтала с кем-то из гостей больше, чем с другими, и злился на нее, и не желал сам спрашивать, поедет ли она домой с ним вместе, но тут г-жа Вердюрен вносила мир и радость, говоря как бы между прочим: «Одетта, вы завезете господина Сванна, не правда ли?»; а когда, думая о лете, он в тревоге гадал, не уедет ли Одетта без него, сможет ли он по-прежнему видеть ее каждый день, г-жа Вердюрен пригласила их обоих погостить у нее в деревне, — и Сванн сам не заметил, как благодарность и корысть завладели его умом и повлияли на образ мыслей; он уже чуть ли не провозглашал г-жу Вердюрен столпом великодушия. Когда кто-нибудь из сокурсников по Луврской школе[211] толковал ему о замечательных, выдающихся людях, он отвечал: «По мне, Вердюрены в сто раз симпатичнее». И с пафосом, которого прежде за ним не водилось, пояснял: «Они великодушны, а великодушие, в сущности, — единственное, что имеет смысл и ценность в этом мире. Пойми, есть только два класса людей: великодушные и все остальные; а я дожил до возраста, когда делаешь выбор, решаешь раз и навсегда, кого любить и кого презирать, — и держишься тех, кого любишь, чтобы уже не расставаться с ними до самой смерти и возместить время, загубленное на всех остальных. Ну что ж! — добавлял он с тем легким волнением, которое испытываешь, когда, сам хорошенько не понимая, говоришь что-нибудь не потому, что это правда, а потому, что тебе приятно это говорить, и свой собственный голос слушаешь так, словно он исходит от кого-то другого, — жребий брошен, я все решил, буду любить только великодушные сердца и жить в стихии великодушия. Ты спрашиваешь, в самом ли деле госпожа Вердюрен умна. Уверяю тебя, я имел случаи убедиться в том, что ее сердце истинно благородно, а душа возвышенна, но ведь этого, согласись, не бывает без такой же возвышенности в мыслях. Она несомненно глубоко разбирается в искусстве. Но это, наверное, не самое главное в ней; а вот какой-нибудь поступок, в котором сквозит изобретательная, несравненная доброта, какое-нибудь одолжение, необычный знак внимания, возвышенный при всей своей обыденности жест — все это выдает более глубокое понимание жизни, чем любые философские трактаты».
