Правда, он мог бы себе сказать, что старинные друзья его родителей так же безыскусны, как Вердюрены, что друзья его молодости так же влюблены в искусство, что знавал он и других великодушных людей, кроме Вердюренов, — однако с тех пор, как он сделал выбор в пользу простоты, искусства и великодушия, он со всеми этими людьми перестал встречаться. Ведь они не знали Одетту, а если бы узнали, то и не подумали бы содействовать их сближению.
Вот почему во всей компании Вердюренов не было ни одного «верного», кто любил бы их — или воображал, что любит, — больше Сванна. А между тем, когда г-н Вердюрен сказал, что Сванн не внушает ему доверия, он не только выразил собственную мысль, но и угадал мысль жены. Наверное, Сванн питал слишком явное пристрастие к Одетте и не потрудился сделать г-жу Вердюрен ежедневной поверенной своих чувств; наверное, ему вредила и его деликатность — он не злоупотреблял гостеприимством Вердюренов, часто уклонялся от их приглашений на обед по причинам, о которых они не догадывались и воображали, будто он боится упустить приглашение к «занудам»; вероятно также, как он ни старался скрыть свое блестящее положение в обществе, мало-помалу Вердюрены обо всем проведали, и все это вместе их раздражало. Но истинная причина была в другом. Беда в том, что они быстро почувствовали в нем некое охраняемое пространство, недоступное для них; в этом пространстве он продолжал считать — молчаливо, наедине с собой, — что принцесса де Саган недостойна осмеяния и что шуточки Котара не смешны; наконец, несмотря на то, что он, с его неизменной любезностью, не бунтовал против их догм, их раздражало, что невозможно навязать ему эти догмы, окончательно и бесповоротно обратить его в свою веру: никогда и ни в ком им еще не доводилось сталкиваться с подобным упорством. Они бы простили ему визиты к «занудам» (ведь в глубине души Вердюренов и весь их тесный круг он ценил в тысячу раз больше), если бы он согласился, в качестве полезного примера для других, разнести их в пух и прах в присутствии «верных». Но они понимали, что такого отречения у него не вырвешь.
Насколько же он проигрывал «новенькому», графу де Форшвилю, приглашенному по просьбе Одетты, которая, правда, и сама-то встречалась с ним всего несколько раз; на Форшвиля они возлагали большие надежды. Он оказался шурином Саньета, что весьма удивило «верных»: старик-архивист держался так смиренно, что они всегда считали его существом низшего общественного положения, чем их собственное, и не ожидали, что он принадлежит к богатой и даже аристократической среде. Очевидно, Форшвиль был страшным снобом, а Сванн нисколько; очевидно, Форшвиль, в отличие от Сванна, и не думал ставить общество Вердюренов превыше любого другого. Но в нем не было врожденной деликатности, мешавшей Сванну присоединиться к тем слишком явно незаслуженным поношениям, которые г-жа Вердюрен обрушивала на его знакомых. Что до самодовольных и вульгарных тирад, которыми время от времени разражался художник, и коммивояжерских шуточек Котара, — Сванн любил обоих и легко находил им оправдание, но ему не хватало ни дерзости, ни лицемерия превозносить их остроумие; Форшвилю же, напротив, как раз хватало ума изумляться и восхищаться этими тирадами, впрочем не понимая их, и наслаждаться этими шуточками. И первый же обед у Вердюренов, на который попал Форшвиль, выявил эти различия, подчеркнул достоинства новичка и ускорил падение Сванна.
На том обеде, кроме завсегдатаев, был один профессор из Сорбонны, Бришо, который познакомился с Вердюренами на водах и, если бы университетские обязанности и ученые труды оставляли ему больше свободного времени, охотно бы приходил к ним почаще. Он обладал любопытством и жизнелюбием, нередко сочетающимися в умном человеке с известным скептицизмом по отношению к его занятиям, на каком бы поприще он ни трудился, — он может оказаться врачом, не верящим в медицину, преподавателем лицея, не верящим в перевод с французского на латынь; такие люди слывут широко образованными, блестящими и даже непревзойденными мыслителями. У г-жи Вердюрен профессор, рассуждая о философии и об истории, подчеркнуто обращался за сравнениями к самым недавним событиям: считая эти науки не более чем подготовкой к жизни, он воображал, что обрел наконец в тесной компании настоящую жизнь, о которой до сих пор только читал в книгах; а кроме того, издавна привыкнув поучать и сохраняя, незаметно для себя, почтение к определенным сюжетам, он полагал, возможно, что в компании Вердюренов избавляется от профессорских замашек и ударяется во всякие вольности, которые на самом деле только потому и казались ему вольностями, что он оставался профессором до мозга костей.
