За обедом г-н де Форшвиль, сидя по правую руку от г-жи Вердюрен, которая ради «новичка» принарядилась, говорил ей: «В вашем платье есть, пожалуй, что-то испанское, кастильское…»; доктор с самого начала не сводил с него глаз: живой обладатель дворянской частицы «де» дразнил его любопытство, он жаждал привлечь внимание графа и завязать разговор — а потому подхватил на лету слово «кастильское» и, не отрываясь от тарелки, вставил: «Кастильское? вы имеете в виду Бланш Кастильскую?»[212] — а потом, не поворачивая головы, ухмыльнулся и неуверенно стрельнул глазами направо и налево. Сванн мучительно попытался выдавить из себя улыбку, но тем самым только выдал, насколько тупой представляется ему эта острота, а Форшвиль, напротив, одновременно показал и что оценил ее изысканность, и что умеет себя вести в обществе: он развеселился как раз в меру, но так искренне, что г-жа Вердюрен была очарована.
— Ну что поделаешь с этим ученым? — спросила она у Форшвиля. — С ним две минуты невозможно поговорить серьезно. У себя в больнице вы тоже так разговариваете? — добавила она, обернувшись к доктору. — В таком случае там у вас не соскучишься. Пожалуй, попрошусь к вам туда в пациенты.
— Мне послышалось, что доктор упомянул об этой, с позволения сказать, старой ведьме Бланш Кастильской? Это так, сударыня? — осведомился Бришо у г-жи Вердюрен, которая, зажмурив глаза и млея от удовольствия, закрыла лицо руками, так что наружу вырывались только полузадушенные стоны. — Боже мой, сударыня, я бы не хотел вносить смятение в почтительные души, ежели таковые имеются за этим столом, sub rosa[213]… И все же не премину заметить, что наша неизреченная афинская республика могла бы, причем с полным правом, почтить в лице этой капетингской мракобески первого по-настоящему властного префекта полиции. Ну да, мой дорогой хозяин, ну да, — продолжал он звучным голосом, отчеканивая каждый слог, в ответ на возражение г-на Вердюрена. — Хроники Сен-Дени, точность и надежность которых мы не можем оспаривать, не оставляют на этот счет ни малейших сомнений. Никто не подошел бы лучше на роль покровительницы отделенного от Церкви пролетариата лучше, чем эта мамаша, задавшая, кстати, перцу своему сыну-святому, о чем рассказано у Сугерия, да и у святого Бернара[214], ведь при ней всем доставалось на орехи.
— Кто этот господин? — спросил Форшвиль. — Он, кажется, парень хоть куда.
— Как, вы не знаете знаменитого Бришо? Он известен по всей Европе.
— Ах, так это Брюшо, — воскликнул Форшвиль, не расслышав как следует, — так вот оно что, — прибавил он, глядя во все глаза на знаменитость. — С известным человеком всегда интересно пообедать. Но подумать только, какое изысканное общество вы собираете. У вас тут не заскучаешь.
— А ведь знаете, главное, — скромно ответствовала г-жа Вердюрен, — главное, что все чувствуют себя в своей тарелке. Говорят о чем хотят, а потом раз — и все хохочут до упаду. Бришо нынче вечером — это еще что; я-то знаю, как он порой блистает у меня в гостях, просто на колени хочется встать; и что бы вы думали, в других домах он совершенно не тот человек, никакого остроумия, слова не вытянешь, сплошная скука.
— Как любопытно, — сказал озадаченный Форшвиль.
В компании, где прошла молодость Сванна, остроумие в духе Бришо сочли бы за обыкновенную глупость, хотя такого рода остроумие бывает присуще и умным людям. И профессор как раз был наделен энергичным и основательным умом, которому позавидовали бы, вероятно, многие светские люди, по мнению Сванна остроумные. Но высшее общество слишком заразило Сванна своими пристрастиями и предубеждениями, по крайней мере во всем, что касается светской жизни и даже того ее ответвления, которое, скорее, должно было бы относиться к сфере умственной жизни, то есть в искусстве беседы, а потому шутки Бришо неизбежно казались ему педантичными, вульгарными и до омерзения сальными. И потом, привыкнув к хорошим манерам, он был шокирован грубым и солдафонским тоном, который в разговоре со всеми усвоил этот оголтелый интеллектуал. Но скорее всего, в тот вечер он утратил свою обычную снисходительность главным образом потому, что видел, как г-жа де Вердюрен любезничает с этим Форшвилем, которого Одетте вздумалось почему-то привести. Немного смутившись, она спросила у Сванна, когда пришла:
