Но кучер вернулся сказать, что нигде ее не нашел, и на правах старого слуги добавил:
— Думаю, сударь, остается только ехать домой.
Сванну было легко притворяться равнодушным, пока он выслушивал сообщение, в котором ничего нельзя было изменить; но как только Реми попытался его уговорить, что надеяться больше не на что, от равнодушия не осталось и следа.
— Ни в коем случае! — воскликнул он. — Надо найти эту даму во что бы то ни стало. Это необыкновенно важно. По некоторым причинам она очень огорчится и обидится, если я с ней не поговорю.
— С чего бы ей обижаться, — возразил Реми, — она же сама уехала, не дождавшись вас, сударь, и сказала, что поедет к Прево, а сама не поехала.
Везде уже гасли огни. Под деревьями на бульварах прохожие были едва различимы в таинственном сумраке и попадались все реже. Сванн вздрагивал, когда перед ним возникала женская тень, шептала что-то на ухо, предлагала себя в спутницы. Он тоскливо блуждал среди всех этих неясных фигур, словно искал Эвридику в призрачном царстве, среди теней усопших.
Из всех путей, которыми распространяется любовь, из всех переносчиков священного недуга, один из самых действенных — беспокойство, накатывающее на нас, как большая волна. И если в этот миг есть на свете кто-то, с кем нам хорошо, — это судьба: мы его полюбим. Не важно, что раньше он нравился нам не больше или даже меньше других. Всего и нужно было, чтобы наш интерес сосредоточился на нем одном. А это условие выполняется, когда этого человека неожиданно не оказалось рядом, и вот уже, вместо того чтобы искать удовольствия, которое нам дарило приятное общение с ним, мы чувствуем мучительную потребность в нем, нелепую потребность, которую по законам этого мира невозможно утолить и от которой трудно излечиться, — безрассудную и болезненную потребность обладания.
Сванн заехал в последние рестораны; он еще хранил спокойствие, пока не рассыпалась эта последняя вероятность счастья; теперь он уже не скрывал беспокойства и того, как важна для него эта встреча, и пообещал кучеру вознаграждение, если они добьются своего, — словно если он передаст кучеру собственную жажду достичь цели и они оба будут хотеть одного и того же, Одетта, несмотря на то что она уже вернулась домой и легла спать, может все-таки оказаться в одном из ресторанов на бульваре. Он добрался до «Золотого дома», дважды заглянул к Тортони, нигде ее не застал, и тут, с потерянным видом выйдя из Английского кафе и уже торопливо шагая в сторону экипажа, ожидавшего на углу Итальянского бульвара[196], он столкнулся с женщиной, спешившей в противоположную сторону: это была Одетта; позже она ему объяснила, что у Прево не было свободных мест, поэтому она ужинала в «Золотом доме», в уголке, где он ее не заметил, а теперь возвращалась к своему экипажу.
Она настолько не ожидала его увидеть, что испугалась. А он метался по Парижу вовсе не потому, что надеялся ее разыскать, а просто потому, что ему было слишком мучительно от этого отказаться. И благодаря тому, что эта радость весь вечер не шла у него из головы и представлялась неисполнимой, теперь она обрела еще большую убедительность: ведь он тут был как бы ни при чем, не очень-то на нее рассчитывал, не ловил ее примет, она возникла сама по себе; чтобы уверовать в эту радость, ему не надо было извлекать из своего сознания ослепительную правду, от которой рассеется, как сон, грозное одиночество и на которой он основал, бездумно выстроил свою блаженную мечту; радость вытекала прямо из этой правды и передавалась ему сама. Так путешественник, прибывший в ясную погоду на берег Средиземного моря и уже не уверенный в существовании стран, из которых он только что вернулся, не столько любуется отблесками на светоносной и упругой поверхности вод, сколько позволяет им себя ослепить.
Он сел вместе с ней в ее экипаж, а своему кучеру велел ехать следом.
У нее в руках был букет орхидей сорта «каттлея», и Сванн заметил, что под кружевной косынкой у нее в волосах были такие же орхидеи, прикрепленные к эгретке[197] из лебяжьих перьев. Под ее мантильей поток черного бархата наискось разбивался о широкий треугольник юбки из белого фая, а в низком вырезе платья белела фаевая вставка, украшенная такими же орхидеями. Не успела Одетта оправиться от испуга, причиненного Сванном, как лошадь дернулась в сторону из-за какой-то помехи. Карету тряхнуло, Одетта вскрикнула и замерла, вся дрожа; у нее перехватило дыхание.
