Стрелявший — это был Ераска — перезарядил свой гусятник и выстрелил вторично.
С пожарной каланчи кто-то яростно ударил в висевший на вышке сошник. Тревожные звуки полились над селом. Зашевелилась старая солома на гумнах, из черных бань, стоявших на берегу озера, высыпали партизаны и, заняв ближайшие к площади дома, повели беглый огонь по растерявшимся колчаковцам.
В руки белогвардейцев попал Федот Осокин. Выдал его один подкулачник из деревни Нижневской. Весть об аресте матроса облетела Марамыш.
Дошла она и до Никиты Фирсова. Одевшись, старик торопливо вышел из дома и направился на площадь, где лежал связанный Федот. Лицо Осокина было в кровоподтеках, один глаз затек. Колчаковцы избили его еще по дороге в город. Никита лихорадочно протискался через толпу зевак и ткнул арестованного костылем.
— Попал, нечестивый Агаф! — прошипел он и, наклонившись, рванул за пропитанную кровью тельняшку. Тщедушное тело старика тряслось в бессильной злобе. Матрос приоткрыл здоровый глаз и, нацелившись, пнул что есть силы Никиту ногой.
— Рано, старый ворон, прилетел: я еще жив! — Федот приподнялся. Отброшенный пинком, Фирсов упал и, подобрав костыль, охая, пополз в толпу лавочников. Точно стадо диких кабанов, те кинулись на матроса, но стук винтовочных затворов двух каппелевцев, охранявших его, заставил их отпрянуть.
— Осади! Большевик передается военному суду!
— Кончить его разом и вся недолга! — заметил угрюмо Фирсов.
— Прикончат без тебя, — ответил второй каппелевец.
Под вечер Осокина отправили в тюрьму.
На другой день на городском базаре появились неизвестные люди. Приехали они с сеном, с углем, иные просто сновали по рядам, прицениваясь к товару. Тут же вертелся с самодельной балалайкой кривой мужичонка, одетый в заплатанную сермяжку. Цену за сено приезжие заламывали втридорога. Охотников переплачивать не нашлось; незнакомые мужики потянулись с сеном на окраину. Следом за ними уехали и углежоги. Базар опустел. Над городом легли прохладные сумерки.
Недалеко от тюремной башенки шли обнявшись два пьяных мужика. Весело горланя песни, они остановились вблизи часового, стоявшего на башне, и заспорили. Один из них — рослый, широкоплечий — проворно снял опояску и, ударив приятеля по спине, заговорил сердито:
— Ты не шаперься! Деньги за водку я платил!
— Нет, я! — мужичонка поспешно отцепил берестяной туес от пояса и хлопнул им своего спутника?
— Так его! — чуть не опрокидываясь через барьер, весело крикнул часовой. — Тузи его, борова! Бей!
Привлеченные дракой охранники, стоявшие у тюремных ворот, подбадривали мужичонку в сермяжке.
— А ты его по башке! Ишь, как ловко отделывает!
Рослый мужик защищался слабо, пытаясь уговорить рассвирепевшего приятеля.
— Бей долговязого! Лупи!
— Смотри-ка, сшиб ведь с ног! — забыв обо всем, часовые продолжали наблюдать за дракой.
С противоположной стороны к тюремной стене незнакомые люди осторожно-подкатили воз с сеном и быстро переметнулись с него на тюремный двор.
Поднимая пыль и отчаянно ругаясь, пьяные по-прежнему катались по дороге, награждая друг друга тумаками.
Человек, оставшийся на возу, столкнул сено, под которым оказался пулемет.
Углежоги, разместившиеся на окраине, опрокинули короба, достали спрятанные под углем винтовки.
В глубине тюремного двора раздался выстрел, второй. Углежоги вскочили на коней и, окружая тюрьму, открыли огонь по часовым.
Заслышав выстрелы, из города к тюрьме выскочил конный отряд белогвардейцев и, наткнувшись на пулемет, рассыпался в наступившей темноте. Скоро все стихло. Только в бору дробно стучали колеса партизанских телег, на одной из которых, положив голову на колени Батурина, лежал избитый колчаковцами Осокин.
Партизанский отряд Русакова после расформирования влился в состав Красной Армии и, получив приказ командования, двинулся на Марамыш. Первая атака для Русакова окончилась неудачей: колчаковские части создали вокруг города сильные укрепления. Сделав перегруппировку, Григорий Иванович стал нащупывать слабые места противника.
Темной августовской ночью несколько разведчиков под командой Осокина проникли в город. Колчаковские артиллеристы, расположившись возле орудий на площади, спали. Казалось, ничто не нарушало ночной тишины. Лишь недалеко от батареи лениво жевали овес обозные кони да мерно похрапывали ездовые.
