— Первый раз за много лет ты не пошел в шабат в синагогу, Дэвид, — сказала Мириам, когда они подходили к дому.
— Так и есть, но я не чувствую, чтобы что-то потерял. Я всегда ходил не только потому, что этого ждали от меня как от рабби, или как от студента семинарии, а еще раньше как от сына рабби, — но и потому, что таким образом я выделял шабат из моих будней. Я одевался немного по-другому, шел в храм пешком, выходя заранее, чтобы не надо было спешить. И точно так же шел назад, зная, что никаких неотложных дел нет. Пожалуй, я не только праздновал, но и утверждал шабат. А здесь нет нужды утверждать его. Его не приходится выделять из будней — это сделали за тебя. Весь город соблюдает шабат. Ты знаешь, хоть мне не удалось пойти в синагогу, это был лучший шабат из всех, что я могу вспомнить.
Она с любопытством взглянула на него.
— Странновато звучит для рабби.
— Возможно. Но так я чувствую.
Помощник — смуглый, темноволосый, застенчивый — робко вошел в кабинет своего начальника, инспектора полиции Иш-Кошера, и кашлянул, чтобы привлечь внимание. Иш-Кошер, спокойный, массивный человек в ловко сидящей форме, поднял голову и приветливо сказал:
— Да, Аарон?
— Там пришел человек, — сказал тот извиняющимся тоном. — Он из гражданской обороны и был на дежурстве в том районе, на Альфонт-стрит…
— Он что-то видел? Что-то знает? Да говори же. — Инспектор потрогал маленькую кипу, прикрепленную шпилькой к редеющим волосам. Для него она была признаком не столько набожности, сколько лояльности по отношению к его партии, придававшей большое значение религиозной традиции. Заодно она прикрывала лысину на макушке.
— Ну…
Иш-Кошер вздохнул. Вот уж типичный сефард[43]. Они очень хороши в рядовом составе — пешеходный патруль, регулировка уличного движения и прочее, но на более ответственных должностях нерешительны и цепенеют в любой момент. С ними приходится много и терпеливо работать. Через несколько лет в управлении их, пожалуй, будет намного больше — в армии уже большинство.
— Садись, Аарон, — доброжелательно сказал он. — Ну, так в чем дело?
— Я не знал, беспокоить тебя с этим или нет. На самом деле там ничего такого, просто время совпадает, но у нас нет ничего другого.
— Так давай его сюда, поговорим. Сам говоришь, ничего другого у нас нет.
— Их там двое, но говорит в основном один.
— Тогда давай обоих. У нас что, не хватает стульев?
Обоим было за сорок, по одежде и общему виду Иш-Кошер решил, что это мелкие предприниматели, лавочники, скорее всего. Шмуэль, тот, который в основном говорил, был одет немного поопрятнее. Костюм выглажен, а ботинки начищены. Моше тоже был в пиджаке, но свитер весь в пятнах. Иш-Кошер подумал, что он, скорее всего, работает на улице, наверное, хозяин ларька.
— Мы были на дежурстве, — сказал Шмуэль.
— Ночном дежурстве, — поправил Моше.
— Ты будешь говорить, Моше, или я?
— Говори ты.
— Хорошо. Так вот, мы были на ночном дежурстве, было, пожалуй, без скольких-то одиннадцать. Мы были почти в конце Альфонт-стрит. Взрыв был в номере девяносто восемь, а мы были за пару домов до него, скажем, у восемьдесят шестого. Мы остановились закурить…
— Ты закурил сигарету, — сказал Моше.
— Хорошо, я закурил сигарету. Ты боишься, что инспектор донесет на меня? Так вот, подходит мужчина и очень любезно, очень вежливо спрашивает, не знаем ли мы, где находится Виктори-стрит.
— Он говорил на иврите?
— Он говорил на иврите, но он не израильтянин. Иностранец, американец, я думаю.
— Хорошо, продолжай.
— Ты знаешь, как идет Виктори-стрит, изгибается дугой. Я и спрашиваю его, какой ему нужен номер, потому что если это большой номер, ему надо вернуться назад, а если начальный, так это в том направлении, куда мы шли, дальше по Альфонт-стрит и направо. — И он изобразил это рукой.
— Он сказал — номер пять, — произнес Моше.
— Я как раз собирался сказать инспектору, — негодующе сказал Шмуель.
— Хорошо, — сказал Иш-Кошер, — он искал Виктори-стрит, 5. Что дальше?
— Ничего, — торжествующе сказал Шмуэль.
— Ничего? — Иш-Кошер уставился на этих двоих и затем вопросительно посмотрел на помощника.
