Настоящая рыбалка началась, когда стемнело. На кране включили прожектор и направили его в воду. Любопытные обитатели реки столпились возле судна, хоть лови их руками. Вскоре набралось два ведра рыбы. Ее быстро почистили, видно, что дело привычное.
— Печь будем? — раздались голоса.
— Да вы что? А журналистка? Понапишет потом, — возразил кто — то.
— Не — е, ребята, не напишу! — заверила я рыбаков.
Я так думаю, что на самом деле не очень — то они боялись прессы. Просто это был разговор о понятиях на тему запретов.
Прямо на палубе на железном листе развели костер, завернули рыбу в фольгу и положили на сгоревшие угли. Вокруг костра расставили куски бревен, и все расселись, ожидая, когда поспеет добыча. Командир спасательных работ ни разу не появился на палубе.
Откуда — то возникла гитара.
До свиданья, Афган, этот призрачный мир,
Не пристало добром поминать тебя вроде.
Но о чем — то грустит боевой командир,
Мы уходим, уходим, уходим… — пел матрос Глеб Клюшников.
Желтые язычки пламени плясали на дровах и когда пытались вырваться за пределы очерченного для них круга, их безжалостно гасили. Так бывает и с правдой! Иногда она может вырваться, но тогда начнется пожар! Если же правда смешивается с ложью — искры ее не опасны. Аферисты это хорошо знают.
Ромашкин не был любителем рыбалки, но он страстно любил эти ночные бдения возле костра. Звуки гитары будил в нем такие струнки, о которых в обычное время он даже не подозревал. В такие минуты он обожал этих простых ребят, многие из которых были истинными романтиками, поклонниками больших дорог. Но сегодня его тревожило то, что произошло на корабле. Он рано ушел в свою каюту, улегся на шконку и, слушая гитарные переборы, вспоминал то, что было связано с девочкой в платьице колокольчиком. Он хотел бы рассказать кому-нибудь о событиях пятимесячной давности, но не мог, чтобы не навлечь на себя, а следовательно и на нее, подозрений.
На следующий день после возвращения Анечки в родной дом дедушки Михаил Ромашкин, накупив подарков в соседнем супермаркете, отправился в гости. Он предупредил о своем приходе по телефону — чек с номером телефона так и остался лежать на полочке в его узкой, как пенал, прихожей. Его ждали. Дверь открыла бабушка, с которой Мишка до сих пор не встречался.
— Аглая! — протянула она руку лодочкой. — А вас я, конечно, знаю! — с жеманностью молодой кокетки сообщила дама. — Вы наш спаситель Михаил Ромашкин, — она произнесла букву «р» с неким оттенком французского прононса, так, что казалось, что ей не хватает лорнета.
Мишка с удивлением посмотрел на ее седые волосы, заткнутые старомодным гребешком, на круглые очки, на кружевной фартук с заколкой на груди. В этой даме было много всего и все перемешано.
Из — за бабушкиной спины, как вихрь, выскочила Анечка и бросилась Ромашкину на руки. Он поднял легкое тельце, и она обняла его. Обвив шею обеими руками, девочка прижалась и затаила дыхание. Она была так неожиданно доверчива, так трогательно наивна, что Ромашкин растерялся.
— Проходите, проходите! — между тем говорила бабушка. — Не обращайте на нее внимания. Она так общительна, что спасу нет.
Анечка живо взбрыкнула ножками, опустилась на пол и, схватив Мишку за руку, потащила в комнату.
— Вот, мот — ли, весипед, Мика, — показывала она свои игрушки.
— И не слишком позволяйте этому ребенку садиться себе на шею, — добавила бабушка. — Она у нас любит всеми покрутить.
В этом доме чувствовался достаток. Но сама бабушка Аглая не дотягивала до буржуазной планки хозяйки респектабельного дома. В отличие от вполне ухоженного и представительного Степана Иваныча, бабушка была одета в черную прямую юбку и затрапезного вида кофту. К тому же она вовремя состарилась, что даже не пыталась скрыть.
Анечка на правах избалованного ребенка волокла к Мишке все игрушки подряд из другой комнаты и сваливала их в кучу.
— Отстань от дяди, Аня! — сказала ей бабушка Аглая и повернулась к Ромашкину, — не угостите ли сигареткой?
— Да, да, — засуетился Ромашкин, достав всю пачку и протягивая ее старушке.
Он был в ужасе от ее панибратства и старался этого не показать.
