Руфус заказывает газировку, и я поступаю так же.
Когда все мы уже держим напитки в руках, я поднимаю свой бокал:
– За то, чтобы мы улыбались, пока еще можем.
Мы чокаемся, и Лидия прикусывает дрожащую губу, а Руфус, как и я, улыбается.
Он разрывает наш тесный кружок и становится так близко ко мне, что его плечо упирается в мое. Из-за громкой музыки и смеха посетителей ему приходится говорить прямо мне в ухо.
– Это твоя ночь, Матео. Я серьезно. Утром ты пел песню папе и прервался, когда я вошел. Пойми, никто не будет тебя осуждать. Ты все время себя сдерживаешь, но пора сделать шаг вперед.
Парень по имени Дэвид допевает свою песню, все начинают аплодировать, и это не какие-нибудь жидкие хлопки. Можно подумать, только что выступила настоящая рок-легенда.
– Видишь? Народ просто хочет видеть, что тебе весело и ты отрываешься.
Я улыбаюсь и тянусь к его уху.
– Тебе придется петь со мной. Выбирай песню.
Руфус кивает, и мы соприкасаемся головами.
– Хорошо. «American Pie»[14]. Мы справимся?
Мне очень нравится эта песня.
– Еще как.
Я прошу Лидию последить за нашими напитками, и мы с Руфусом идем к диджею, чтобы заказать песню. Пока мы пробираемся к пульту, девушка турецкой внешности по имени Жасмин поет песню «Before the Night» Патти Смит, и меня поражает, как столь миниатюрный человек может так удерживать внимание и заводить публику. Брюнетка с широкой улыбкой (такую улыбку не ожидаешь увидеть на лице человека, который вот-вот умрет) заказывает следующую песню и отходит. Я тоже называю диджею ЛоуАу песню, и он хвалит наш выбор. Я немного покачиваюсь из стороны в сторону под выступление Жасмин и двигаю головой в такт музыке, когда это уместно. Глядя на меня, Руфус улыбается, и я, смутившись, прекращаю свой танец.
А потом жму плечами и снова начинаю танцевать.
В этот раз мне нравится, что на меня смотрят.
– Вот она жизнь, Руфус, – говорю я. – Я наслаждаюсь ею. Здесь и сейчас.
– И я, чувак. Спасибо, что написал мне в «Последнем друге», – говорит Руфус.
– Спасибо, что стал лучшим Последним другом для такого затворника, как я.
На сцену вызывают ту самую брюнетку (ее зовут Бекки), и она начинает петь «Try a Little Tenderness»[15] Отиса Реддинга. Мы следующие на очереди и стоим у липких ступеней, ведущих на сцену. Когда песня Бекки подходит к концу, мои нервы наконец не выдерживают. Мы ведь следующие. Но не успеваю я собраться с духом, как диджей ЛоуАу объявляет: «На сцену приглашаются Руфус и Мэтью». Да, он неправильно произносит мое имя, почти как Андреа из Отдела Смерти, которая звонила мне столько часов назад, что, кажется, даже не сегодня. За сегодняшний день я прожил целую жизнь, и теперь пора выходить на бис.
Руфус взбегает по ступенькам, и я иду следом. Бекки желает мне удачи и улыбается милейшей улыбкой; я надеюсь, что она не Обреченная, а если это так – пусть умрет, ни о чем не сожалея. Я кричу ей в ответ: «Отлично спела, Бекки!» – и отворачиваюсь. Песня у нас довольно длинная, поэтому Руфус выносит на центр сцены два стула, и это верное решение: пока я иду к одному из них, у меня дрожат колени. Прожектор светит мне прямо в глаза, в ушах звенит. Я сажусь рядом с Руфусом; диджей просит кого-то передать нам микрофоны, и я сразу ощущаю прилив сил, как будто мне вручили Экскалибур, когда моя армия проигрывала важную битву.
При первых аккордах «American pie» толпа начинает радостно кричать, как будто это наша собственная песня, как будто они знают, кто мы такие. Руфус сжимает мою руку, а потом отпускает ее.
– A long, long time ago… – начинает он, – I can still remember…[16]
– How that music used to make me smile[17], – подключаюсь я. Глаза наполняются слезами. По лицу разливается тепло, нет, жар. Я вижу, что Лидия покачивается из стороны в сторону. Если бы это был сон, он не смог бы передать силы и глубины этого момента.
– This’ll be the day that I die… This’ll be the day that I die…[18]
Атмосфера в зале меняется. И дело не только в том, что меня охватывает неожиданная уверенность в себе (хотя я и дико фальшивлю), – нет. Слова нашей песни резонируют в каждом Обреченном, они пропускают их через себя, впускают прямо в души, которые постепенно угасают, как светлячки, хотя все еще живы. Некоторые Обреченные подпевают нам, и я уверен, что, если бы здесь можно было пользоваться зажигалками, все бы их сейчас достали. Кто-то плачет, кто-то улыбается с закрытыми глазами, и я надеюсь, что в этот момент все они вспоминают только самое лучшее.
