— Они меня не найдут. Я изменю внешность.
Неожиданно ещё одно событие сделало поездку в северную столицу особенно желанной.
...Однажды, в конце марта, в госпиталь пришёл Дмитрий Тыдман. Григория и ещё двух гимназистов он застал во дворе сазоновского особняка — братья милосердия пилили и кололи дрова.
— Гриша, мне надо поговорить с тобой, — сказал Дима.
Они сели на высокое крыльцо дровяного сарая. Был полдень, стоял ясный, по-весеннему тёплый денёк.
— Только в госпитале тебя и можно найти, — продолжал Тыдман, преодолевая неловкость. — Где ты? Что ты?.. Хотя бы зашёл когда-нибудь.
— Всё дела. — Каминский прямо посмотрел в глаза давнишнего друга. — Ерунда какая-то, Дима. Это всё я виноват, прости. — И огромное облегчение испытал Григорий. — Да, да! Не перебивай, пожалуйста, — только я. В общем, всё как прежде, верно?
— Да! — Дмитрий порывисто обнял Каминского за плечи. — Наша дружба не может кончиться вот так, по-идиотски.
— Верно, всё, что было, — идиотство, — засмеялся Каминский. — Ну, рассказывай, что у тебя и как? Есть новости в гимназии?
— Никаких особых новостей. Готовимся к экзаменам. Зубрим, братцы, зубрим. — Дмитрий заглянул в глаза друга. — А ты, значит, в Москву, в университет?
— Да.
— И скоро?
— Скоро.
«Нет, даже Диме я не могу сказать про Петербург», — подумал Каминский.
— Значит, расстанемся. — Дмитрий помедлил несколько мгновений. — Я за последнее время получил несколько писем от Оли. Она спрашивает о тебе...
— Обо мне? — вырвалось у Григория. И сразу колоколом забухало в груди.
— Да, почти в каждом письме. Вот в последнем — тоже. Я потому и пришёл к тебе. Прочитай, если хочешь. Там секретов нет.
— Неудобно как-то... — Григорий ничего не смог поделать с собой: лицо его пылало.
— Нет, ты всё-таки прочитай, — настаивал Дмитрий.
«Милый брат! — читал Каминский. — Всего лишь несколько строк, чрезвычайно занята. У меня, если можно так сказать, всё хорошо: курсы поглощают свободное время, да ещё вторые курсы — учусь на сестру милосердия. Собралась в действующую армию. Отцу пока ничего не говори. Не надо лишних семейных волнений...
Что ещё? Бываю в театрах, на литературных вечерах. Ваш Маяковский мне просто претит: крик, поза, всех бы ему раздражать. А вот Игорь Северянин — прелесть.
Вообще Питер кипит. Митинги, демонстрации, по вечерам Невский заполнен народом. Все, по-моему, раздражены и ждут чего-то.
Да! Почему же ты ничего не пишешь мне о Г.К.? Можешь передать ему, что хуже всех из политических партий ведут себя большевики. Надо же додуматься: призывать к поражению в войне! Желать позора собственному отечеству! И всё-таки я хотела бы с ним увидеться, поговорить. Я бы даже сама написала ему, да не знаю адреса.
Передай отцу, что деньги у меня кончаются. Писать ему об этом я не намерена. Мы, как ты знаешь, с ним крупно поссорились из-за Алексея, и первой на примирение я не пойду.
Засим обнимаю тебя. Сдавай экзамены только на отлично.
Твоя старшая сестра Ольга».
— А что у неё с этим Алексеем? — спросил Каминский, стараясь казаться совершенно спокойным.
— Не знаю. Она о нём никогда ни полслова. Только вот а этом письме упомянула.
— Ты дашь мне Олин адрес?
— Конечно! Напишешь ей?
— Напишу.
— А сейчас, если ты не возражаешь, я включусь в работу по заготовке дров. — Дмитрий поднялся с крыльца. — Ты вообще зря пренебрёг мною в госпитальных делах.
— Считай, что ты уже с нами, — весело сказал Каминский. — Если не возражаешь, конечно.
...Вечером он написал в Петербург короткое письмо.
«4 марта 1915 года. Минск.
Здравствуй, Оля!
Не знаю, обрадует ли тебя такая новость: через неделю, крайнее дней через десять, я буду в Питере. Ты хотела увидеться со мной? Значит, увидимся.
В граде Питера я пробуду несколько дней, а потом — в Москву. Собираюсь на медицинский факультет университета. Хочу коренной ломки жизни. События в России назревают чрезвычайные.
Итак, до встречи. Григорий К.»
...Перед самым отъездом в Петербург пришёл второй номер журнала «Наше дело» со статьёй Г. Наумова «Экономические факторы войны».
Только Илье Батхону показал Каминский журнал, остальным не стал показывать, постеснялся. Или даже ощутил суеверный страх, и сам Григорий не мог определить: страх перед чем? Даже Дмитрию Тыдману и Александру Криницкому не показал свой первый большой печатный труд.
