— Вот это верно, — подтвердил герцог, — приблизься же!
Пострадалю ничего другого не осталось, как подъехать к герцогу впритирку.
— Знаешь ли ты, дружок, — спросил его герцог, — для чего отправился я в столичный город Париж?
— Не знаю, мессир.
— Угадай!
— Чтобы посетить купальню?
— Вполне возможно, что заодно и посещу. Думай дальше.
— Чтобы развлечься со шлюхами и потаскухами?
— Вполне возможно, что заодно и развлекусь. Думай дальше.
— Чтобы полюбоваться великолепным порталом церкви Сен-Жермен л’Оксеруа в стиле пламенеющей готики, с порталом, который только что достроил мэтр Жеан Госсель?
— Вполне возможно, что заодно и полюбуюсь. Думай дальше.
— Бесполезно! — вмешался Сфен. — Он все равно никогда не угадает, и вы его поколотите. Разве не забавнее огорошить его сразу?
— Ты у меня мудрый коняга! Итак, слушай внимательно, Пострадаль: я еду к королю Франции, дабы испросить у него милости для моего друга и соратника Жиля де Реца, маршала Франции.
— Как! Для этого жестокого злодея?!
И Пострадаль тут же покатился в дорожную пыль. Стеф останавливается. Сфен спрашивает герцога:
— Мне тоже постоять?
— Еще чего! Вперед, он нас догонит. Этот малый действует мне на нервы, даже беседовать с ним расхотелось.
— Значит, я могу попеть?
— Пожалуйста, мой славный Демо!
Сфен тут же принялся во всю свою лошадиную глотку исполнять любимый репертуар. Он уже было затянул то самое рондо, что предстояло написать Карлу Орлеанскому[*]: «Зима, старуха злая...», как вдруг они завидели вдали ворота укрепленного города, охраняемые вооруженными биржуа. Осторожный Сфен тут же щелк — и смолк, и остаток пути прошел в полнейшей тишине.
В то время как Пострадаль врачевал свои шишки и ссадины у местного эскулопа, герцог д’Ож ждал ужина в таверне Монталамбера, заглатывая, пока суп да дело, паштет из угрей и орошая каждый кусок добрым глотком кларета. Это привело его в прекрасное расположение духа, тем более что каждая минута приближала его к тому вожделенному мигу, когда должна была начаться собственно трапеза. Вот почему он весьма благосклонно встретил некоего индивида весьма изысканного вида, который приветствовал герцога столь грациозными реверансами и курбетами, что тот пригласил его к себе за стол. Юный аристократ не ломаясь принял приглашение и отрекомендовался Адольфом, виконтом де Голодрань.
Наконец появился Пострадаль, перевязаный эскулопом, и вся компания села за ужин, который начался с трех супов различных цветов: первый — вегетарианский, второй — пейзанский, третий — гурманский. Затем они полакомились жарким с двумя соусами: первый — с почками (нераспустившимися), второй — с мускатным орехом. Попутно осушались кубки. Тут подоспело второе жаркое, и, поскольку оно было сильно наперчено, делать нечего — пришлось осушать дополнительные кубки; завершилась трапеза усахаренными фруктами и прочими усладостями. Правда, на прилегающих к таверне улицах царил голод, но что поделаешь — надо же было закончить обед как положено!
— Мой юный друг, — сказал герцог виконту де Голодрань, — не доводилось ли вам слышать о благородном сеньоре Жиле де Реце, маршале Франции?
— Как же, как же, мессир!
— Он был моим соратником на войне! И стал маршалом Франции в двадцать пять лет. Что вы об этом скажете?
— Скажу, что для маршала это прекрасный возраст.
— Не правда ли! А знаете ли вы, что с ним теперь приключилось?
— Я слышал, будто его заключили в тюрьму.
— Верно, и даже собираются обезглавить.
— Это меня безмерно удручает, мессир.
— Так вот, мой юный друг, знаете ли вы, зачем я покинул свой замок с д’ожноном и собираюсь провести несколько дней в столичном городе Париже?
— Мне это неизвестно, мессир.
— Так вот, мой юный друг, я собираюсь испрашивать у короля помилования маршала. Я полагаю, что негоже поступать так с освободителем Франции. Неужто оттого, что он поджарил на вертеле парочку младенцев, нужно забывать, какие услуги оказал он своей стране?!
— Ах, не говорите так громко, мессир, общественное мнение настроено весьма неблагосклонно к маршалу.
— Плевать! Я все равно поеду к королю.
— Куда же, мессир?
— Как это куда? В Париж, разумеется!
