— Вы-то должны знать жизнь, — сказала Зази. — С вашей профессией, говорят, всякого навидаешься.
— С чего это ты взяла?
— Прочитала в «Воскресном сенмонтронце», классная газета, хоть и провинциальная, но в курсе всего: там и знаменитые любовные истории, и гороскопы — одним словом, все, так в ней писали, что шоферы такси навидались сенсуальности всякого рода и во всех аспектах. Начиная с клиенток, которые предлагают заплатить натурой. Вы часто с такими сталкивались?
— Прекрати.
— Вы только и знаете: прекрати, прекрати. Наверно, у вас комплекс подавленной сенсуальности.
— Как она мне осточертела.
— Да ладно вы, не злитесь, расскажите лучше про свои комплексы.
— Ну почему я должен все это выслушивать?
— Женщины, наверно, вас просто пугают, да?
— Все, я вниз. У меня уже голова кругом идет. И не от этого (жест). А от тебя.
Он удалился и через некоторое время находился уже всего на несколько метров выше уровня моря. Габриель сидел положив руки на широко расставленные колени и угрюмо ждал. Увидев Шарля без племянницы, он вскочил, и лицо его обрело зеленцевато-испуганный оттенок.
— Все-таки ты сделал это! — вскричал он.
— Тогда бы ты услыхал звук падения тела, — ответил Шарль и устало опустился рядом.
— Да это-то пустяки. Но оставить ее одну...
— Отловишь на выходе. Не улетит же она.
— Дело в том, что я даже не представляю, какие пакости она может подстроить мне, пока торчит там (вздох). Если б я только знал...
Шарль никак не прореагировал.
Габриель долго внимательно взирал на башню, потом завелся:
— Я вот все не могу понять, почему Париж изображают женщиной. При этакой-то торчащей штуковине. Ну, раньше, до того как ее построили, это еще куда ни шло. Но теперь... Это в точности как с женщинами, которые превращаются в мужчин от занятий спортом. В газетах печатали про такие случаи.
— (молчание).
— Что-то ты совсем языка лишился. О чем задумался?
И тут Шарль страдальчески взвыл, сжал голову руками и простонал:
— И он тоже... и он... — скорбно причитал он, — вечно про то же... вечно одна сенсуальность... на уме только одно... всегда... постоянно... отвратомерзость... гнилоразложение... Они все думают только об этом...
Габриель благоуспокоительно похлопал его по плечу.
— Похоже, ты не в себе, — сказал он. — Что с тобой стряслось?
— Эта твоя племянница... твоя блядская племянница...
— Эй, поосторожней! — вскричал Габриель, снимая руку с его плеча, дабы воздеть ее к небу. — Это все-таки моя племянница. Так что выбирай выражения, а то я так по твоей бабушке пройдусь.
Шарль в отчаянии махнул рукой, потом вдруг вскочил.
— Вот что, — заявил он, — я отваливаю. Не желаю больше видеть эту девчонку. Прощай.
И он устремился к своей колымаге.
Габриель понесся следом.
— А как мы домой доедем?
— В метро.
— Совсем чокнулся, — пробурчал Габриель, прекратив погоню.
Таксяра укатила.
Габриель, стоя столбом, пребывал в размышлении, а потом изрек нижеследующую речь:
— Небытие иль бытие, вот в чем вопрос[*]. А человек подъемлется, спускается, приходит, и уходит, и исчезает наконец. Его такси везет и мчит метро, но башне этой безразличен он и так же безразличен Пантеону. Париж — всего лишь сон[*], и Габриель — всего лишь сновиденье (но сколь прелестное), Зази — сон сновиденья (иль кошмара), и вся эта история тем более лишь сон во сне иль сновиденье в сновиденье, а может, даже бред, что на машинке настукивает идиот писатель (извиняюсь). А там, чуть далее, совсем недалеко — на площади Республики могилы (и сколько их!) тех парижан, что были, по лестницам то вверх, то вниз ходили, по улицам сновали[*], а потом исчезли наконец. Их акушерские щипцы в мир привели, их катафалк увез, а башня все ржавеет, ветшает Пантеон куда быстрей, чем кости истлевают мертвецов в заботами пропитанной земле сего немыслимого града. Но я — я жив, и это все, что знаю я, зане о таксимене, что упорхнул в своей раздолбанной машине, и о племяннице, которая сейчас подвешена в прослойке атмосферы на высоте трехсот примерно метров, о кроткой Марселине, что осталась хранить семейный наш очаг, не знаю ничего я, и незнанье могу я лишь вложить в размер александрин: они — как мертвые, коль я совсем один. Однако что я зрю над кумполами сих бесшляпных граждан, которые кольцом меня обстали?
