— Верно. Кто-то намекнул однажды Цибульскому, что неплохо-де пожертвовать на университет. Он спросил: «А что называется крупным пожертвованием?» — «Тысяч пятьдесят». — «Ну, это не крупное! — сказал он. — Чтобы дело двинуть, и ста тысяч мало…» Целый месяц думал, думал… Потом заявил: «Дам сто тысяч на университет! Ежели он в Томске будет». Так и в «почетные граждане» вышел. С помощью ста тысяч.
— Не любите вы богатеньких, — тихо проговорила Маша. — Рассказываете интересно, а не любите.
— За что же их любить? — жестко сказал Волховский. — За душегубство? Вон два сына Евграфа Кухтерина идут. Знатные люди! Низкие поклоны принимают… А папенька-то с трактового разбоя начал капиталы считать. Так-то, дорогая Мария Петровна. Впрочем, что касается Цибульских, то это, как в народе говорят, хорошие богачи. Из тех, кто имеет дурную привычку советоваться с совестью. Охотно жертвуют на погорельцев, на детский сиропитательный Мариинский приют, на реальное училище. А по мне, так сам народ — жертва, и никакими подачками от него никому не откупиться! Ужо — придет час… — в голосе его зазвучала угроза; и говорил он громко, отчетливо, как все глуховатые…
Маша беспомощно оглянулась на мужа.
Волховский заметил ее взгляд.
— Собственно, я уже закончил свой поэтический рассказ о Цибульском. Вряд ли он в полной мере удовлетворил ваше любопытство. У меня мало времени. А я еще должен повидать несколько человек. Вернуть владельцу вот это… — он повертел в руке порт-папирос. — Холодный металл… чужой… — он склонил седую голову и вдруг быстро-быстро проговорил: — Прощайте… Прощайте, Порфирий Никитич… От всего сердца желаю вечно зеленеть вашим садам.
Крылов в недоумении пожал болезненно-влажную руку.
— Что это вы так… прощаетесь? Будто покидать нас собираетесь!
— Возможно, возможно, — ответил Волховский и отошел.
Крылов посмотрел ему вослед: уж не в последний ли раз видятся?
Он не мог знать, что через несколько дней Волховский будет выслан из Томска в Иркутск, а затем в Троицкосавск, откуда в 1890 году потаенно исчезнет, и след его отыщется за границей, где он станет уже в следующем году заправлять «Фондом вольной русской прессы» и его статьи, как и в Томске, острием своим по-прежнему будут направлены против богатеньких… Не знал, но какое-то чувство говорило ему, что с Волховским они больше никогда не встретятся.
Почему-то вспомнилось лето 1886 года, встреча с американским журналистом и путешественником Джорджем Кеннаном, возвращавшимся из Восточной Сибири.
Кеннан посетил Сибирь во второй раз. Впервые он был здесь в молодости, двадцать лет назад. Родственник Сэмюэля Морзе, художника и изобретателя, он участвовал в экспедиции, пытавшейся наладить телеграфную связь между Америкой и Европой через Сибирь. Тогда он и написал книгу «Кочевая жизнь в Сибири», которая была посвящена аборигенам Камчатки. Теперь же его интересовали ссылка, каторжные тюрьмы.
И в Томске его прежде всего занимал этот вопрос. Вот почему он постарался поближе сойтись с политическими ссыльными, среди которых выделил особо сотрудников «Сибирской газеты» — Чудновского, Клеменца и Волховского. Соломона Чудновского Крылов знал шапочно, с Клеменцем же и с Волховским знаком был получше. Археолог и этнограф Дмитрий Александрович Клеменц ставил своей целью в жизни политическую борьбу. Из-за этого и в Томск из Иркутска переселился, дабы иметь возможность выступать в печати, работать в «Сибирке». Говорят, это он сочинил дерзкую песню:
…Собирайтесь же все,
Кузнецы, слесаря,
Топоры навострим
И пойдем на царя!
Так вот, именно эти двое, Клеменц и Волховский, и свели некоторых томских ученых с Кеннаном. Побывал американец и в университете. Что он мог увидеть? Пустые коридоры, оглохшие от тишины аудитории… Нет, это не было интересно для человека, поставившего себе целью исследовать такой необъятный и мрачный вопрос, как сибирская ссылка. Люди — вот что было достойно внимания. О них и для них хотел он написать книгу «Сибирь и ссылка».
Прощаясь, Волховский обнял Кеннана, поцеловал и, не стыдясь слез, горько сказал по-английски:
— Георгий Иванович, не забывай нас… Ты уносишь с собой часть и моей жизни…
