Вот и сейчас, глядя вослед Волховскому, Крылов смятенно подумал: «Ты уносишь с собой часть и моей жизни, Феликс Вадимович…»
Надтреснуто прозвенел колокольчик. Звук его, глуховатый, непраздничный, напомнил Крылову старческий глас «Карноухого», ссыльного колокола, обросшего мрачными поверьями, как паутиной, который ему довелось видеть и слышать в Тобольске.
243 года провисел он на Софийской колокольне, с отрезанным ухом, с подвязанным языком. Огромный, мрачный, немой.
Потом в 1836 году его перевели на колокольню архиерейской церкви, сказали: «Живи, старик, полной жизнью, ты боле не опасен».
Но когда он в первый раз заговорил, среди верующих случилась большая паника, несколько женщин забились в падучей…
Судьба «Карноухого» вдруг представилась Крылову с иной стороны. Сильные мира сего умеют наказывать: жить с подвязанными языками приходится в милой отчизне не только угличскому изгнаннику. Какое это, должно быть, мучение: желать выразить свои думы и чувства — и жить с подвязанным языком!
Ему захотелось вновь отыскать Волховского, сказать что-то хорошее, ободряющее. Он повертел головой: нет, Феликс Вадимович ушел.
Маша в третий раз тронула его за руку.
— Что ты стоишь, Порфирий, идем…
«Да, нужно идти, — подумал Крылов. — Пора каждому занять свое место».
Кресла, купленные втридорога у театрального шельмы, оказались хуже некуда: амфитеатр, под нависшим ярусом, да еще и сбоку. У Маши сделалось «каменное лицо». Теперь к ней лучше не подступаться.
Несколько минут Крылов разглядывал занавес из тяжелого темно-голубого сукна.
— Господа артисты опять затягивают, — нарушила наконец молчание Маша. — Назначено в семь — начинают в семь с половиною, а то и в восемь. Что за дикие нравы!
Крылов промолчал. В данный момент одинаково опасно и соглашаться с женой: далее последует бутада против местных порядков, против Сибири вообще, — и спорить с нею. И он сделал вид, что занят разглядыванием публики в партере.
Нынешним вечером в «томском театроне» публика собралась представительная. Сам губернатор, действительный статский советник четвертого класса Александр Петрович Булюбаш восседал в персональной ложе. Сменив на посту исправлявшего должность Нафанаила Назаровича Петухова, человека умеренных взглядов, бывшего цензора «Сибирской газеты», смотревшего сквозь пальцы на деятельность ее сотрудников, занимавшегося в свободное время литературной деятельностью, Булюбаш пролагал свои будущие дороги вблизи от петербургских гостиных и откровенно признавался, что в этом каиновом краю, среди самоедов, ни одного дня после уговоренных двух лет не останется. Рядом с ним Василий Маркович Флоринский. Оживленно беседуют, улыбаются. Им есть о чем поговорить, главным людям губернии.
Первые ряды партера заполнены не слишком главными, но также весьма значительными особами: городской голова с семейством, купцы-миллионщики с женами и дочками, чиновники. Меж ними вкраплена интеллигенция — врачи, преподаватели гимназии. Островком университетские профессора: магистр фармации Леман, доктор зоологии Великий Коржинский.
Каждый занимает свое место…
Над головой Крылова возбужденно гудела студенческая ложа. Рассчитанная на двадцать человек, она вместила в полтора раза больше: святки, новогодние празднества, веселись, душа, пока молода…
— Пора начинать!
— Пора начинать…
— Заспались, служители Мельпомены!
— Эй, Бирюлькин, выходи на луну!
В студенческой ложе топали ногам и свистели.
Прошло еще довольно времени так. Наконец, синий занавес дрогнул и, запинаясь, пошел в стороны.
К рампе вышло напудренное худенькое существо, одетое по-древнегречески: в белом хитоне, перепоясанном на узких бедрах лазоревым пояском. В руке оно держало посох, обклеенный фольгой. Вокруг стана вился бумажный плющ. Босоногое существо изображало, по всей видимости, Талию, божество театра и легкой комедии, младшую сестру знаменитой Мельпомены.
В партере снисходительно захлопали: юный беззащитный вид божества с посохом понравился.
Комедия господина Шпажинского «Прахом пошло!» — детским голосом объявила Талия и стукнула бутафорским посохом.
Хлопки раздались погуще: пиесы Ипполита Шпажинского, автора знаменитой «Чародейки», переложенной Чайковским в оперу, были по вкусу томской публике.
