Кузнецов тронул его за плечо: неудобно, право, так глазеть, несолидно…
И тут только Крылов заметил, что девушка не одна, что ее сопровождает невысокий плотный мужчина лет сорока с неприятным сплюснутым с боков лицом, в котелке, в мышиного цвета костюме. Огромная бриллиантовая брошь выделялась на черном галстуке. Брошь эта искусно изображала паука. Он, слабо посверкивающий, был совсем как живой…
Крылов похолодел. Он узнал и эту знаменитую брошь — томичи упорно поговаривали, что бриллианты не поддельные, а самые настоящие, узнал и ее хозяина, австрийского подданного господина Вакано.
О, это был человек, не менее известный, чем его паук! Господин Вакано владел пивнушкой «Германия» по улице Магистратской. Так, во всяком случае, говорили его документы. На самом деле «Германия» славилась как самое таинственное и грязное заведение в городе. Безудержное пьянство, карты, скупка краденого, исчезновение людей, ночные феи, подозрительные жилицы на втором этаже… Сиделец грек, далеко не единственный помощник Вакано, неоднократно замечен в обснимывании пьяных посетителей. Страшное место…
Не вполне отдавая себе отчет в том, что делает, Крылов заступил дорогу…
Взгляд девушки недоуменно скользнул по его лицу. Соболиные брови дрогнули…
Вакано угрожающе поднял трость.
— Вы с ума сошли! — громко прошептал Кузнецов и потащил его в сторону. — Это же сам Вакано!
Разодетая пара скрылась в павильоне.
Крылов оцепенело смотрел вослед. На душе стало скверно, смутно. Встреча с мерзким типом Вакано и его юной спутницей подорвала что-то внутри него очень важное и светлое. Он вспомнил глаза девушки: непроницаемая озерная темень. Куда подевалась их чистота…
«Вот цена твоей благотворительности, — сказал он сам себе с беспощадностью. — Вот твои семь рублей! Если бы не они, может, и служила бы в комнатных прислугах у купца… Может, и замуж бы выдал ее хозяин по прошествии времени… А так теперь, с негодяем Вакано, верная гибель… Только хуже и гаже от твоей благотворительности! Хуже и гаже! Отчего так?!»
Он мучился и не находил ответа. Он вырос на уважении к самой идее благотворительности, в душе своей соединяя ее с великой силой — добротой. Дожил до зрелого возраста с мальчишеской мечтой о несметных богатствах, которые можно было бы раздавать бедным. Идея малых добрых дел стала сокровенной частью его мировоззрения, самого его существа. И вдруг все начало рушиться, сыпаться, словно бы уходил песок из-под сооруженного им здания. Что же делать?..
Где-то впереди произошло какое-то движение. Раздались голоса: «Нарский! Нарский!» Все подались вперед, теснота на дорожках сделалась ужасной. Плошки отчаянно смердели, нечем было дышать. Застоявшаяся вода в прудике сильно воняла. Над головами ярко загорелось «22 ИЮЛЯ», что вызвало аплодисменты, адресованные душке-генералу Нарскому, начавшему сожжение фейерверка.
Послышались выстрелы, хлопки, и в ночном небе начали рассыпаться красные, зеленые, малиновые букеты от разрывов цветного дымного пороха. Ракеты, шутихи, бумажные снаряды-петарды и прочие зажигательные изделия беспорядочно взлетали и падали с высокого обрыва в темные воды сонной Томи.
Шум, крики, пьяные возгласы «ура». Какой-то купчик влез на березу и оттуда возглашал:
— Я к-кипец! Пхэ! Плевать я хотел на обчество! Мне все можно… Без университета жили — и при университете проживем!
Кого-то качали, кого-то били… Гуляние удалось на славу.
Покачав головой. Сторож открыл калитку.
— Два часа ночи, господа профессора…
— Молчи, караульщик, — с шутливой важностью сказал Кузнецов. — Ты страж ворот, стало быть, обязан.
— Обязан-то обязан, — незло продолжал ворчать старик. — А господин попечитель и их благородие экзекутор Ржеусский не велели нынче никому отпирать. А вы, быдто вьюноши, по всей ноче неразумно блуждаете.
— Да, караульщик, мы — такие, — подтвердил Кузнецов и обнял за плечи Крылова. — Мы — молоды. А ты стар, ворчелив без меры и не быть тебе никогда Абинабодом, блюстителем великодушия!
— Где уж нам, темным, быть… Абибодом, — покорно согласился сторож, запирая калитку. — Это уж вам, образованным, все можно.
