— Можно! Сегодня — все можно! — широко распахнул руки Степан Кирович. — Сегодня Томский университет открыт!
И он стал с воодушевлением декламировать:
Солнце горит на востоке,
Тундра, тайга встрепенулись,
Знать, и весна недалеко:
Спавшие силы проснулись…
Здравствуй, родное светило!
Ждем мы тебя, не дождемся.
Жизни, и роста, и силы
Мы от тебя наберемся.
— Тише ваше благородие, — умоляюще попросил сторож. — А ну как его высокопревосходительство услышат?! — Пусть слышит! Это же его стихи, стражник! Он их сегодня читал на открытии. А я, молодец, запомнил.
Край наш, забытый, далекий
Жаждет тепла и привета.
Пусть он воспрянет, великий,
Света, побольше нам света!
Кузнецов опустил руки, посмотрел на сторожа и уж другим, обычным голосом спросил:
— Ты думаешь, я пьян? Нет, братец, я счастлив…
— Пойдемте, Степан Кирович, — предложил Крылов. — В самом деле, пора.
Они молча пошли мимо главного корпуса.
С потушенными огнями, огромный, смутно белевший колоннами, университет казался незнакомым, загадочным. Провисшие и местами оборванные гирлянды из пихтовых и еловых лап беззвучно шевелились; они были похожи на фантастические щупальцы, пытавшиеся обнять, поглотить благородную белизну, затянуть, перекрыть оконные проемы. Крест над куполом здания, будто вырезанный из черного неба, парил над миром. Он тоже призывал к благотворительности, и всего лишь несколько часов назад Крылов верил в это…
В памяти промелькнуло сегодняшнее торжество. Экипажи. Музыка. Украшенный фасад главного корпуса университета. В два часа дня приехал преосвященный Исаакий, томский архиерей. С ним — все духовенство, городская знать. Молебен о здравии императрицы Марии Федоровны; открытие Сибирского университета совпало с днем ее тезоименитства, а если точнее сказать, было приурочено к высочайшим именинам. Оркестр играет гимн «Коль славен», затем народный гимн Львова на слова Жуковского «Боже, царя храни». Все так торжественно, трогательно… Особенно в тот момент, когда Флоринский зачитал высочайшее объявление об открытии университета: словно электрическая искра прошла, и все крикнули «ура!» Прошла искра эта и через душу Крылова… Он хорошо помнит — была искра! И вот теперь все куда-то пропало….
— Что вы молчите? Думаете о той девушке? С Вакано? Я ведь все понял… Я тоже не лишен возвышенных чувств…
Кузнецов остановился на дорожке, ведущей к флигелю.
— Полноте, Степан Кирович, — сухо ответил Крылов. — Покойной ночи.
— Рассердились, — поняв, что совершил бестактность, поник головой «муравей-книжник». — А зря. Нехорошо сердиться. Ну, да бог вам судья. А я просто люблю вас. Люблю и все. Вот, возьмите на память…
Порывшись в кармане, он достал пригласительный билет на сегодняшнее торжество.
— Да зачем он мне? — отказался Крылов. — Лучше газету верните.
— Не верну. Я ее потерял, — сварливо ответил Кузнецов и развернул красиво оформленное приглашение. — Этот билет особенный. И я дарю его в знак любви к вам и неуважения к вашему идеализму. Смотрите…
На билете изображен был символический рисунок, выбранный самим Флоринским: «под сенью царской порфиры здание университета, по бокам березы и ели — как эмблемы сибирской природы, а над университетом три вензеля государей: Александра I, Александра II и Александра III, волею коих возник, сооружен и открыт первый сибирский университет».
Поперек всего рисунка кем-то от руки было написано: «Этот рисунок действительно «символичен». Его надо понимать так: три царя сопротивлялись и не желали иметь в Сибири университет, но, вопреки их желанию, он все же появился».
— Волховский? — Крылов понял, что эта надпись возникла неслучайно.
— Скорее всего, — важно кивнул Степан Кирович. — Флоринский пригласил на торжество весь город, а газетчиков, которые столько старались ради университета, подготовили превосходный нумер к его открытию, не пустил. Какой стыд… Вы заметили, как Глеб Иванович демонстративно ушел с торжественной церемонии в знак солидарности с журналистами?
— Заметил. Но не понял, почему, — задумчиво глядя на билет, ответил Крылов; он действительно обратил внимание, как писатель Успенский, посетивший в эти дни Томск, покинул актовый зал.
