— Идеалист, — поддел Кузнецов. — Эдак, по-вашему, история человечества должна состоять из одних только красивых и чувственных моментов. Нет, батенька, история — это все вместе: и зло и добро, и свет и темень, и грех и святость. И мы с вами, грешные, тоже… Да что мы, в самом деле, завели спорить? Не позволить ли нам в честь торжественного события полубутылочку «Мартовского» пивка?
Крылов неопределенно пожал плечами, ему не хотелось толкаться у торговых лавок, но Степан Кирович уже повлек его за собой.
Они долго искали место под навесами, наконец устроились за липким столом, заказали пиво. Чтобы как-то убыстрить время ожидания, Крылов подозвал мальчишку-разносчика и купил «Сибирскую газету».
— Копить собираетесь, Порфирий Никитич, газетки-то? — не без язвительности осведомился Кузнецов. — За сегодняшний день уже вторую покупаете.
— А хоть бы и так, — обидчиво взбросил на приятеля взгляд Крылов. — Нравится мне этот нумер. Искренний, богатый материалом. Молодцы, господа журналисты!
— Газета недурна, — согласился Кузнецов. — Можно сказать, исторический нумер.
— Вот именно, — Крылов распахнул пахнувшие полиграфической краской листы. — Вот послушайте, как хорошо написано… «Давнишние, постоянные желания Сибири, заветные, дорогие мечты наши исполнились; долгое и терпеливое ожидание увенчалось, наконец, успехом! Нам не жаль ни мучительных тревог, пережитых нами, ни потерянного даром времени, ни тех прямых и косвенных обид, которыми осыпали нас, не жаль потому, что душа наша полна живейшей радостью: мы охотно и всецело забываем все то горькое и нехорошее, что связано с историей открытия у нас столь ожидаемого университета…»
— Да, хоть в латаном, да не в хватаном, — с неожиданной грустью сказал Степан Кирович. — Есть чем гордиться, чему радоваться: выпросили-таки, вымолили у царя для Сибири куцый университет.
— Куцый? Что вы имеете в виду?
— А то и имею, что куцый. Ждали четыре факультета, а получили один — медицинский. Как же не куцый?
— Хоть такой, да есть, — упрямо склонил голову Крылов. — Всему свое время. Не забывайте, что еще совсем недавно в Сибири не было даже гимназий. Откуда студентов брать? Из Европы вывозить?
— Ах, время? — Степан Кирович пробарабанил пальцами по столику. — На Сибирь всегда не хватало времени. На нее всегда смотрели как на колонию. И теперь смотрят так же! А вы говорите — время… Правильно россиян сравнивают с Генслеровой коровой из «Гаваньских чиновников». Стоит сия корова в грязи и мычит: «Му-у… Хоть бы поленом кто огрел, — все бы легче было вылезти!» Так и с Сибирью. Всё берут отсюда — лес, уголь, меха, рыбу, масло… А в обмен?! Каторга и ссылка!
Крылов расстроился; он чувствовал справедливость слов Степана Кировича, но зачем же так категорически? Вся Россия, весь народ живет на положении колониальном. Сибирь не была исключением, и, несмотря ни на что, хотелось верить в объективное течение жизни к лучшему! Возможно ль существовать без веры в доброе? Зачем твердить «все плохо», когда бывает и хорошо? Как сегодня, например…
— Взгляните, Степан Кирович, как воодушевлен народ, — сказал он, беря за локоть насупившегося Кузнецова. — Будто на пасху вышли!
— Это и странно, — продолжая хмуриться, ответил тот. — Что им университет? Что университету они? У большинства даже внукам не суждено в нем учиться — ан веселятся. Вот в чем величие русской души — в бескорыстии…
— Бескорыстие — это да, конечно, — сказал Крылов. — А вот относительно внуков — я не согласен. Отчего вы так безнадежно рисуете перспективу?
— Оттого, что более реалист, нежели вы. Нужно правде смотреть в глаза.
— Я и смотрю.
— Да нет, батенька, — вновь начал закипать «муравей-книжник». — У вас взгляд какой-то особенный! Закономерности природы пытаетесь постичь, а в обществе — мечтатель.
— Неправда, — обиделся Крылов. — Я тоже вижу…
Он осекся на полуслове. Прямо на него шла знакомая девушка с парохода, его бывшая пациентка.
В колеблющихся розовых, оранжевых отсветах китайских фонариков, в голубом тонком и прозрачном платье из дорогой барежевой ткани, свободными складками ниспадающей от груди, с открытыми плечами, по которым струилась тяжелая медь полураспущенных волос, она была прекрасна. Та ли это девушка, в беспамятстве никнувшая на скомканных грязных армяках? Нет, это не она, другая… боттичеллиевская Венера…
