Незаметно мысли его вернулись к началу дня, к воскресной службе в университетской церкви. Вновь возникло перед глазами лицо мундирчика, озаренное лакейской радостью: донесу-у…
Пусть доносит.
Возвращаться прежним путем не хотелось. И он решил обогнуть кладбище и храм Вознесения Господня и выйти на Иркутский тракт.
«Тихо-то как на этой ниве господней. Не зря говорят — кладбищенская тишина», — подумал Крылов. И вдруг до него донеслись глухие удары.
Он остановился, заметив в березах телегу, лошадь и каких-то мужиков. Глазам его представилась довольно странная картина: двое тщедушных мужичков с усердием сковыривали черную могильную плиту, а она, тяжелая, оплетенная живой травой, не поддавалась.
— Что вы делаете? Могилу грабите?!
— Мы не грабим, — мужики распрямились, сняли шапки, глядя на него с не меньшим удивлением. — Ты што, барин, а? Как можно… Нешто мы басурманы какие, нехристи…
— Зачем же плиту сдираете?
— А вона хозяин! Его и спрашивай.
Из-за лошади выдвинулся длинный человек в сутане, и Крылов узнал в нем ксендза Валериана Громадзского. Этого худого болезненного человека с птичьим взглядом знал весь город. Настоятель бедного, простого в убранстве римско-католического костела, построенного на Воскресенской горе в 1833 году, Громадзский заслужил уважение скромным образом жизни, горячим участием в судьбах несчастных, стремлением поддержать «ссыльную веру свою». Католиков в Сибири было мало, все больше поляки, сосланные за восстания, их семьи да уцелевшие потомки первых арестантов, участников бунта Костюшко. Откуда этим людям взять средства для божьего храма? Тем не менее, ксендз Валериан, экономя на всем, вкладывая собственные средства, сумел расширить костел. Привел его в порядок, заменив дубовые скамейки, обветшавший орган, приобретенный еще в 1862 году. Даже зеркала, чтобы закрыть пустые боковые ниши, повесил.
— Здравствуйте, отец Валериан, — поздоровался Крылов. — Иду мимо, слышу удары железами…
— Мое почтение, господин доцент, — отозвался вполне по-светски ксендз. — Это мои люди.
Он закашлялся, и Крылов заметил, что Громадзский еще больше похудел, осунулся.
— Вот полюбуйтесь: ксендз с подручными нарушает святость могилы, — успокоившись от кашля, продолжал Громадзский. — А что поделать? Эту чугунную плиту обыватели уже три раза воровали. Говорят, на печь приспосабливают. Еле отыскал в последний раз. Спасибо приставу Аршаулову, помог.
Крылов посмотрел на чугунную плиту с изображением черепа внизу и солнца наверху, прочитал надпись:
«Во имя отца и сына и святаго духа, аминь. На месте сем погребено тело французской нации Урожденца провинции Прованс римско-католического закона полковника областного города Томска коменданта и ордена Святаго и равноапостольного князя Владимира кавалера Томаса Томасовича сына девилленева… который родился 1715 декабря 21 дни Окончил жизнь 1794 года августа в второй день в среду».
— Да, господин доцент, — сказал Громадзский. — Так время летит. Этой плите свыше ста лет.
— Я слыхал, что Томас де Вильнев привечал опального Радищева, — решил проверить слухи, носившиеся вокруг имени француза-коменданта, Крылов.
— Привечал, — ответил ксендз. — Писатель жил в его доме, недалеко от Соляной площади. Запускал бумажного змия во дворе.
Помолчали. И люди, и события были так от них далеки…
— Что вы хотите с этой плитой сделать?
— Отвезу в костел, — раздумчиво сказал Громадзский. — Быть может, там сохранится.
Тем временем мужики погрузили надгробную плиту на телегу, и низкорослый томский одер потащил необычную поклажу по дороге, заросшей подорожником и овсецом. Валериан Громадзский и Крылов, не торопясь, двинулись следом.
— Расточительны мы не в меру перед богом и людьми, — говорил ксендз; время от времени он прижимал к губам белый квадратик платка, желая уберечься от пыли. — Живем, как бабочки-однодневки. Трепещем, вспархиваем, а вечер уж тут как тут…
— Да, вы правы, — согласился Крылов. — Жизнь человеческая недолговечна. Однако же у человека не в пример бабочке есть возможность продлить ее. В делах. В творениях. Остаться в памяти.
Ксендз покачал седеющей головой.
