Лед шел два дня. А потом лишь редкие льдины показывались из-за крутой излучины и так же одиноко скрывались за утесом.
Все эти дни Степан Назанов был в постоянных хлопотах. От него пахло краской, дымом, смолой. Прострочив днище лодки длинными узкими полосами жести и окрасив его в голубой цвет, он перевернул лодку и занялся переустройством кубрика. Вся эта работа была ему в радость, хорошо ладилась и приносила настоящее удовольствие.
Утром Наташа уходила в школу и видела отца на берегу реки, когда возвращалась, он был все там же, возле лодки, и тогда она несла ему поесть. Он быстро и жадно глотал пищу, стряхивал крошки с бороды, изредка, смущаясь за свою радость, подмигивал Наташе и вновь принимался за дело.
За этими заботами Степан не замечал, как вечерами Наташа стала куда-то исчезать и появлялась дома лишь в двенадцатом часу ночи, взволнованная, уставшая, но еще долго сидела на крыльце, обратив к реке задумчивый взгляд. И лишь когда под вечер пришел леспромхозовский трактор — сталкивать на воду паром — и после веселой и тяжелой работы потребовалась закуска к небольшой выпивке по случаю, Назанов заметил отсутствие дочери. Он бы и теперь не придал этому значения, но тракторист, серьезный раздумчивый человек со странной фамилией Заверниволков, с осуждением сказал:
— Да их теперь разве доищешься. Зреют, как поганки, в одночасье. В голове одни бигуди да танцульки.
Назанов серьёзно огорчился. Проводив тракториста, он долго в одиночестве сидел за кухонным столом, совершенно не представляя, что ему теперь делать. Прошел было в свою комнату и присел на диван, служивший ему вместо кровати, но ему не сиделось. На кухне он принялся тщательно перемывать посуду, подмел пол и принес дров к печке на утро. Но успокоения не было, и он вышел на улицу. Закурил и прислушался. Какой-то неясный шум доносился из леса. Степан долго силился понять причину этого шороха, но так и не смог. И вдруг он услышал голос Наташи.
— У нас свет горит, — говорила она совершенно незнакомым Назанову голосом, — отец, наверное, не спит.
— Чудной у тебя отец, — послышался ломкий басок, слегка покровительственный и небрежный, — в деревне о нем разное говорят.
— Он славный, — тихо ответила Наташа, — только неудачник. Подожди, ты слышишь этот шум?
Назанов невольно замер и насторожился, хорошо представляя, как теперь Наташа напряглась и узко сощурились ее глубокие, черные глаза.
— Что, какой шум? — удивлялся басок. — Я ничего не слышу.
— Да подожди ты, послушай… Теперь слышишь? Это почки лопаются. В лесу почки лопаются. Вот увидишь, завтра листья будут.
— Ты завтра-то в клуб придешь? — басок стал неуверенным и напряженным.
— Каждый день-то! Зачем?
— Увидеться охота.
— Так мы в школе увидимся.
— Ну, то в школе. Там разве встреча… И поговорить не дадут. А ты скоро уедешь?
— Не знаю, Саша, — впервые назвала Наташа собеседника по имени, и ее голос стал грустным, по-женски рассудительным, чему опять немало подивился Назанов. — Не хочется. Мне здесь лучше… А тебя дома не хватятся?
— Мне что, я отбрешусь, — уверенно сказал Саша, — а вот тебя отец не ругает?
— Меня?! — удивилась Наташа, и так она это сказала, что Назанов бочком, по-мальчишески юркнул в дом и торопливо принялся раздеваться.
«Да она совсем взрослый человек, — размышлял в недоумении Назанов, тихо и мирно лежа на диване, — за одну зиму повзрослела. Ведь когда я ее осенью забирал, совсем еще девчушкой была, а теперь… Это как же так получается? И что теперь делать? Сообщить матери? Она еще в панику ударится, да и не поймет…»
И еще долго ворочался на диване Степан Назанов, радуясь и тревожась за дочь и не зная, какое принять решение и надо ли его принимать вообще…
Утром почтальон на велосипеде привез телеграмму: «Встречайте 180 поездом 6 вагон 21 час».
Степан Назанов прочел телеграмму и удивился не ей, а тому, что лес действительно стоял облиственный, молодой и радостный, пронизанный яркой зеленью. Наташкины предсказания сбылись, и от этого он был тихо доволен, словно в жизни случилось нечто важное, решающее и его, и дочерину судьбу.
С утра он перевез бригаду лесорубов, и Екатерина Измайлова, нимало не смущаясь, что к ним прислушивались, грустно спросила:
