Мануэл Кукурузный Початок пытался удержать в памяти эти неоспоримые доводы, но слова сами собой ускользали, как только они слетали с языка. Размахивая руками, конюх останавливался посреди улицы и осыпал воображаемых врагов бранью, не допуская никаких возражений с их стороны. Он торопился излить все, что накипело в душе, словно малейшее промедление могло парализовать его волю.
Мануэл вошел в Терезину таверну, небрежно кивнул посетителям. «Нет, спасибочки, сегодня не пью, ни вина, ни пива — ни глоточка. Я сегодня должен быть крепким, как дуб».
Хозяйка возилась на кухне, откуда доносился ее звонкий голосок. Он взглянул на картинку, пришпиленную к стене, и улыбнулся. Девушка в летнем платье отпирала калитку охотнику с закрученными усами, они-то и вызывали у него жгучую зависть.
— А, это ты?! — удивилась Тереза, когда он ее позвал.
— Не признаешь своего дрозда?
— Хорош дрозд, нечего сказать. Бесшабашная твоя головушка.
Ее каблучки уже стучали по коридору, и конюх двинулся ей навстречу. Тереза сердито покосилась на него, едва он сунул нос за цветастую занавеску, и принялась выговаривать:
— Разве не просила я тебя не пить? Вот и наломал дров, голубчик!
Мануэл встревожился. Он что-то начал припоминать…
— Зачем ты отвязал лошадей, ненормальный?
— Ах, Терезинья!
Имя ее прозвучало стоном.
— А ведь и правда, лошади-то! — спохватился он и, мгновенно все вспомнив, как одержимый метнулся к дверям.
Не поздоровавшись с кучером, Мануэл ворвался в конюшню. Маяк, гнедой с белым пятном на лбу, лежал на соломе. Узнав его шаги, он с трудом поднял голову и застонал, закашлял, тяжело, надрывно.
— Звездочка его залягала, — пояснил Шико Поднеси Стаканчик. — Кой черт тебя дернул нализаться?
Конюх опустился на колени возле Маяка, провел рукой по его жесткой гриве, по окровавленной морде. И зашептал тихо-тихо, чтобы не услышал кучер:
— Мой красивый! Мой конек!
Звездочки поблизости не было; как только Мануэл вошел, она забилась в дальний угол конюшни и настороженно косила оттуда глазом. Они между собой не ладили. Кобыле не раз доставалось от той самой руки, что поглаживала теперь старого коня. Звездочка считала, что Маяк даром хлеб ест, чужой век заедает, и всегда лягалась, отгоняя его от кормушки; лошадям давали бобы и солому, а у Маяка были стертые зубы, и ему трудно было жевать.
— Иди уж, — проворчал Мануэл, обращаясь к кучеру, который стоял в дверях.
— Я Борова жду, — отвечал тот, не оборачиваясь. — Он тебя уволить решил.
— Меня?!
— Да. Он сказал, что сегодня же тебя рассчитает.
— Ну и пес с ним. Чихать я на него хотел! Пусть сам свою конюшню языком лижет!
Он попытался приподнять Маяка, но ничего не вышло. Шлепнул по крупу дряхлого Суховея, который был лучшим товарищем гнедого и даже следил постоянно, чтобы тому насыпали корма.
— Ну и наломал дров хозяин! А все потому, что не соглашался Маяка цыганам продать.
«Кто состарится у меня в доме, пусть до конца живет…» — это были слова Борова, и Мануэл припомнил их даже с удовольствием. А вот он не может остаться… Впрочем, он и не старый вовсе, еще хоть куда.
Однако эти мысли недолго занимали его. Он схватил вилы и отогнал ближайшую соседку Звездочки, Буланку, а Звездочка уперлась коленями в кормушку и ржала, охваченная беспокойством и злобой. Она догадывалась, что ее ждет, и, нервно перебирая ногами, ржала беспрестанно: то гневно — коротко и пронзительно, то испуганно-хрипло и глухо.
Мануэл Кукурузный Початок одним махом отвязал недоуздок и принялся успокаивать Звездочку:
— Ну, Звездочка, Звездочка!
Строптивая кобыла улеглась на солому. Прозрачные, бледно-голубые глаза ее, расширенные от ужаса, чуть не вылезали из орбит, выдавая пугливый, вероломный нрав. Мануэл коснулся вилами ее брюха. Караковая лошадь вся сжалась, но вдруг вскочила на ноги в яростном порыве, которого конюх никак не ожидал, и, повернувшись, ударила его в грудь задними ногами.
Он отпрянул назад, попятился, хотел позвать на помощь, но крик замер на губах.
Дрожащая Звездочка, боясь, что он ее ударит, потянулась к нему оскаленной мордой и, громко заржав, укусила, а вслед за ней тревожно заржали и другие лошади.
