У лодки семь рулей - страница 15
— В нынешние времена ни в чем нельзя быть уверенным, — возразил я.
— Политическим хорошо, — продолжал он, понизив голос. — Они во что-то верят. Потому Гарсиа и поет…
— А может, просто время хочет скоротать.
— Дни здесь тянутся как проклятые. Я уж говорил вам: нужно подыскать какое-нибудь занятие.
Надо было отвлечься от раздумий, и я стал расспрашивать своего земляка, припоминая подробности из его жизни. Он охотно отвечал, и я не мог понять, преследует ли он какой-нибудь тайный умысел. И все же его взволнованное лицо, его привычка хвататься за воображаемый автомат и воспоминания о нашем безмятежном городке потянули меня к нему. И я предложил:
— Давай попробуем сократить время ожидания? Ты говоришь, у тебя были разные прозвища…
— Да, несколько; целых семь. Только при чем тут время?
— Расскажи про них.
Он нахмурился.
— Если, конечно, ты не против. Напомни мне…
— Я буду рассказывать, а вы писать? Ну что ж… Вы напишете, а потом мне прочтете.
— Эдак мы долго провозимся.
— Времени-то у нас вагон. Мне еще ждать бог весть сколько…
Он замолк на минуту. Я понял, что он обдумывает мое предложение. Но вот он обернулся ко мне, и лицо его смягчилось улыбкой.
— Как скажете, так и начнем. Первое прозвище было у меня красивое. Вы его лучше, чем я, знаете, — протянул он печально, что, признаюсь, несколько меня озадачило. — Правда ведь, красиво — Младенец Иисус?
Гарсиа, испанский партизан, пел все громче!
Младенец Иисус
Глава первая
Отец — балагур и весельчак
Мануэл Кукурузный Початок вихрем ворвался в таверну, словно за ним гнались по пятам, и крикнул еще с порога:
— Эй, Тереза! Подай-ка мне бутылочку винца!.. Да по-быстрому!.. — И лишь тогда обернулся к обшарпанному столу, за которым молча сидели двое мужчин: — Добрый вечер!
Те лениво кивнули в ответ. Мануэл узнал посетителей и усмехнулся в кустистую рыжую бороду.
— Терезинья!
Звонкий переливчатый голос Терезы отозвался из-за пестрой занавески:
— Что, уже родила?
— Куда там! Живот будто каменный. Гору, что ли, родить задумала.
Лихорадочно блестящими глазами он окинул двух грузчиков, которые держались обособленно друг от друга, точно между ними воздвигли крепостную стену.
— Хозяйка моя рожает. Впервой ей это… Вот и орет благим матом, хоть из дома прочь беги. Никак уж не ожидал, что ей так худо придется, разрази меня гром!
Ему хотелось посидеть спокойно: пусть жизнь идет своим чередом.
— Кобылам-то жеребым я не раз помогал, а вот женщине не приходилось. — От полноты чувств глаза у него сверкали. — Все равно здорово, что она родит… А то на кой пес она мне сдалась, черт побери?! Зачем человеку жена, как не детей рожать? С изъяном она у меня, чего там говорить. Не во мне же дело, у нас в семье детишек плодили, что твоих поросят, прости господи… Один только дед мой, Аугусто, напек их тринадцать штук. Да, тринадцать! Это тех, что крестили. — И, ухмыляясь, добавил шепотом: — Сколько у него, у мошенника, баб перебывало! У нас в доме все таковские. Страсть как до юбок охочи. Мне б женщин да лошадей, — оживился он, — вот оно и счастье. Они только и красят жизнь!
— И вино, — ввернул один из грузчиков.
— Это уж само собой… Как воздух для человека иль вода для рыбы.
Мануэл Кукурузный Початок досадливо поморщился и обернулся в сторону кухни.
— Тереза! Бутылку трехлетнего! Мигом! Или ты хочешь, чтоб я помер от жажды?
Пошел одиннадцатый час ночи, а он все чесал язык, разглагольствовал о том о сем, сыпя слова без разбору, и намертво забыл, что обещал Марии сбегать за повитухой Розой из Барроки. Так и коротал он в таверне ночь отводя душу — новая кружка, новая прибаутка, — и не преминул рассказать о стычке с Дамским Угодником и о том, как поплатился за это местом. То было самое лютое его горе.
— Мануэл! Ну-ка попробуй! — позвала Тереза. — Смотри, какой я хворост поджарила.
— Да сегодня же рождество, — пробурчал грузчик, мрачно уставясь на дверь.
— А я-то и позабыл вовсе, — спохватился другой. — Потопали, Зе?
Его товарищ огрызнулся:
— Вишь ты какой! Выкурить меня хочешь? Катись-ка отсюда сам да напиши, как придешь!
