– В общем, еле отбились, – продолжала, как ни в чем не бывало, Вера. – Батюшка у нас человек добрый был, благородный, Настасью за городового выдал, чтобы грех ее с учителем покрыть, и учителя не стал преследовать, он до самой батюшкиной отставки продолжал в училище служить. Потом он куда-то исчез, и что было с ним дальше – неизвестно.
– А было ли у вашего отца богатство?
– Да какое ж у нас богатство! Пожиток всех у нас на одну подводу едва набралось. Мы же в Петергофе служили – там не попользуешься. Там тебе решето крыжовника поднесут, а тебя за это на следующий день сквозь это же решето и просят. Нам еще ничего, повезло, а вот при Государе Николае Павловиче совсем тяжко было. До батюшки полицмейстером полковник Волков был, так он когда помер, после него три дочери-сироты остались совсем без средств, и когда б Государь им не назначил по полторы сотни рублей пенсии, идти бы им на панель. Аполлон Александрович, давайте выпьем за здоровье матушки? Самовар-то ставить надо.
– С удовольствием.
Пока Вера готовила на стол, Жеребцов расспросил ее об обстоятельствах появления г-на Владимирова в Полюстровском участке, выходе его на свободу, о его сообщнике и о произошедшем в поезде. Выпив водки, Вера вдруг разрыдалась.
– Ну что вы, Вера Александровна, Бог даст, и матушка ваша поправится, и злодея вашего в Сибирь отправим. – Жеребцов погладил ее по голове.
Она схватила его за руку и уставилась на него покрасневшими мокрыми от слез глазами.
– Я, должно быть, ошиблась во сне, Аполлон Александрович, не межевого ведомства он был… – зашептала она горячо. – Может у него и звезд не было… Все такое смутное было… Но я уверена, что там вы были…
– Где я был? – не понял Жеребцов.
– В зеркале. Послушайте, Аполлон Александрович, матушке вчера священника вызывали, боюсь, призовет ее господь. А она мне 10 тысяч оставила. Так что партия я не плохая… Возьмите меня замуж!
– Да как это… – смутился Жеребцов и отобрал у Веры свою руку. – Да я же некоторым образом… Это же положено обдумывать как-то…
– Да вы возьмите меня, а потом подумаете! – Вера попыталась его обнять.
– Нет, я… позвольте, я перекурю сперва… – Жеребцов вскочил и опрометью бросился за дверь.
«Она не в себе, я не могу воспользоваться ее состоянием, – бормотал он про себя, доставая портсигар. – Хотя, черт возьми… Разве она не видела, что у меня кольцо?»
Он задумчиво снял его и положил рядом с папиросами в портсигар. Когда он вернулся, Вера, уронив голову на руки, сложенные на столе, уже крепко спала.
* * *
После обеда Артемий Иванович собрался наконец ехать в церковь договариваться о говении. Церковь Св. Великомученика Пантелеймона находилась неподалеку от Цепного моста, на углу Пантелеймоновской и Соляного переулка, здесь служил знакомый кухмистера священник отец Николай Дроздов. Было морозно, ветерок лениво крутил на улицах падающий снег. Артемий Иванович выбрался из санок и мимо дрожавших от холода нищих вошел в храм. После столпотворений на рождественские праздники церковь была практически пуста, только у ктиторского ящика стояло несколько человек и горели свечи. Слева от входа какая-то старушка в полной темноте клала поклоны. Артемий Иванович подошел к ящику, купил у дьякона пятикопеечную свечку – поставить папеньке своему за упокой, – и спросил, где ему найти отца Николая. Священник оказался сухоньким старичком, раздражительно ответившим «Именем Господним», когда Артемий Иванович подошел к нему под благословение.
– Мне, батюшка, очень жениться надобно, просто позарез, – сказал Артемий Иванович. – Видите, как у меня сквозь штаны колом выпирает? Это шестизарядный револьвер, называется – прости, Господи, в доме Твоем, – «веблей». Потому как я агент царской охраны.
– А револьверт вам зачем?
– Да это, если вы, батюшка, будете артачиться, я вас пристрелю. А вам после пролития крови придется потом престол в другом месте освящать.
– Да неужто ради брака священного можно душу христианскую загубить! Я ж и не отказываюсь, мы венчаем у нас церкви, если представлены справка о говении, метрическое свидетельство, и благословение родителей имеется. Нынче времена такие – жених девку сговорит тайно, а потом отлызнет в сторону. Родителям через то поношение, а священнику от благочинного за то – по шеям!
