– Маменька, Артемий Иванович и без ваших дурацкий указаний знает, чего делать! – сердито буркнула Глафира.
Глупая улыбка расползлась по лицу гостя. Он забыл про все – и про службу, и про жену в Якутске, и про поляка, ушедшего с хозяином в кабинет разговаривать. Перед его мысленным взором рисовалась картины, одна роскошней другой: вот он с новой женою сидит за столом у самовара и пьет чай с баранками; а вот он на масленице, в новой шубе и в добротных, гамбургского товара, ботинках с двойной подошвой и теплых суконных гамашах, стоит с женой у балагана и пьет горячий сбитень; а вот он сидит в теплом сортире скорого поезда Общества спальных вагонов, мчащего его через ночь в Париж, и курит сигару…
– Вы уж позвольте, я закурю, – Артемий Иванович вынул дешевый портсигар из карельской березы и сунул в рот папироску.
– Василиска, подай гостю пепельницу! – велела хозяйка.
– А что, любезная Агриппина Ивановна, много ли женихов у ваших дочерей? – спросил Артемий Иванович, твердо приняв решение навсегда остаться здесь.
– Жених-то нынче пошел все мелкий какой-то, непутевый. Я с дочками два года кряду на Духов день в Летний сад хаживала, так там нонче не из приличных купеческих семейств, а все больше какие-то подозрительные ходят, мазурики, вроде вашего начальства.
– Теперь видные женихи только у нас в царской охране остались. Может, мне и правда с вами породниться?
– Породнитесь, Артемий Иванович, породнитесь. А уж Петр-то Емельянович как рад будет! Выбирайте, какую хотите! Глаша, Василиса, радость-то какая! Ну, какая вам больше глянулась, какая больше по сердцу?
– Скажите, а вы могли бы умереть от любви? – спросила Глафира.
– Сам я, конечно, не могу, а вот мой дядя, Поросятьев, помер от любви. Лишился жизни из-за одной француженки. Хотел стрельнуть себе в рот, да подавился выкатившейся из ствола пулей.
– Уж мы-то знаем, что вы из хорошей семьи, – сказала хозяйка.
– Черт, а как, оказывается, сложно выбрать! – крякнул Артемий Иванович и положил окурок в пепельницу. – Обе только лентами отличаются… Вы бы, Агриппина Ивановна, дефилей бы какой устроили, может, полегчало бы мне…
– Ой, это как же, голубчик? – всплеснула руками Агриппина Ивановна.
– Это прохаживаться, значит, – сказала Василиса. – Учились бы, как папаша велел, французскому языку, так знали бы.
И она, словно пава, поплыла по комнате, бросая кокетливые взгляды на Артемия Ивановича.
– Так! – сказал Артемий Иванович, и его указательный перст с обкусанным ногтем застыл в воздухе, намереваясь в следующий миг решить выбор в пользу Василисы. Но Глафира не стала медлить и тоже лебедем прошлась вслед за сестрою. Рука Артемия Ивановича безвольно опустилась.
– Я вам, Артемий Иванович, детей дюжину нарожаю! – выкрикнула Василиса и побагровела от стыда. Сестра ее тоже покрылась краской смущения.
Такой поворот страшно напугал Артемия Ивановича. Он представлял себя на этом вот диване, с хлопочущей и ублажающей его женой, но отнюдь не с оравой орущих детей, сопливых и мешающих ему думать о своей личной монополии на снетковый промысел в России, и о клейме поставщика Императорского двора на картонных коробках со снетками.
– Мне главное, чтобы жена мною восхищалась за то, что я ее облагодетельствовал, – сказал он.
Дверь из столовой в гостиную распахнулась, и в комнату вступил кухмистер и Фаберовский. Артемий Иванович видел, что поляк чем-то потрясен, и взгляд, которым тот сверлил его, очень ему не понравился. Желание жениться как-то ослабло вдруг, и Артемий Иванович скис.
– А сейчас я должен сообщить то, ради чего пригласил вас к себе, дорогие гости, – взволнованно объявил кухмистер. – Вы, Артемий Иванович, являетесь наследником огромного состояния, доставшегося вам от вашего покойного батюшки.
– Чистый водевиль, – сказал себе под нос поляк.
– И мне, как его душеприказчику, поручено банком объявить вам об этом!
– Чего пана кухмистера во вранье-то постоянно заносит! – толкнул Петра Емельяновича в бок Фаберовский. – Ну, какой пан, до дьяблу, душеприказчик! Вам деньги карман жгут? Так переложите их ко мне. Можно подумать, что пан и взаправду родственник нашего Артемия Ивановича.
