– Куда записку дел?! – заорал Черевин, потеряв терпение, так что даже жандармы вздрогнули, Варенька закрыла лицо руками, а Соломон от испуга выронил крышку.
– Порвал. Потому что меня всю неделю унижают. В театре этот ваш господин Фаберовский унизил меня при Варваре Алексеевне, хотя я вел себя предупредительно. Вы же сами меня допрашивали и сказали, что ничего предосудительного я не совершил, и любезно распорядились выкинуть меня за дверь безо всяких последствий. А ваш господинчик уединил Варвару Алексеевну в служебной ложе, пил с ней шампанское и язвил ей на мой счет.
– Молчите, Соломон! – крикнула в сердцах Варенька. – Вы дурак!
– А письмо-то тут причем? – спросил Секеринский. – Вы почему не передали письма если не генералу Черевину, то хотя бы мне?!
– Позавчера Варвара Алексеевна позвала меня к себе, а у нее оказался этот Фаберовский, и с ним еще какой-то субъект, который при дамах крутил мне ухо, как какому-нибудь ученику ешибота, когда я уже без почти врач! Сначала я собирался превозмочь себя и отнести записку, как просила Варвара Алексеевна. Но на лестнице меня встретила их квартирная хозяйка г-жа Мизулина, и сказала, чтобы я к Варваре Алексеевне больше не ходил. Потому что к ней, де, вместо всякой швали теперь приличные люди ходят! Я вышел на улицу и порвал записку в сердцах, и бросил ее на ветер. А потом пошел на Неву топиться. Ну, вы знаете, там у шестой линии теплая портомойня г-на Устрицына.
– И что же вас остановило?
– Городовой дал мне подзатыльник. И это в двух шагах от иордани Андреевского собора!
– А что хоть в записке-то было? – спросил Черевин.
– Я чужих писем не читаю! – гордо ударил в грудь поднятой с пола крышкой Соломон.
– Вам, г-н Варшавчик, вот это надо читать, – сказал Секеринский, краем глаза видя, как генерал закусил от бешенства губу и сжал сухой старческий кулачок. – Полезная книжица. Труд г-на Владимирова, таскавшего вас за уши: «Как во всяком обществе произнести умную речь и остаться в живых».
2 февраля 1893 года, вторник
После службы в церкви и завтрака Государь с женою отправились отдыхать в угловую комнату, куда велели подать кофе. Императрица села в обычное свое кресло и закурила папироску в длинном мундштуке, а Государь с кофейной чашкой пристроился у окна разглядывать прохожих на Невском. На улице падал легкий снежок, у земли мело по рельсам конки.
Но насладиться отдыхом им не удалось, раздался топот и в комнату вошел генерал Черевин в сопровождении наследника-цесаревича в полковничьем преображенском мундире и обоих камердинеров, которые несли вьючный тюк. При каждом их шаге в тюке что-то громыхало.
– Папа, генерал Черевин опять что-то выдумал, – сказал цесаревич.
– Я не буду! – решительно сказал Александр и поставил чашку на подоконник между портретов.
– Что опять? – неприязненно спросила императрица.
– Генерал хочет, чтобы мы это надели на прием в посольство. – Цесаревич указал на тюк.
– Что там? – Царь встал и сам распустил ремни.
– Кирасы, Ваше Величество, – нервно сказал Черевин.
– Какие еще кирасы?
– Кавалергардские. По особому заказу выколочены из стали на Патронном заводе и позолочены.
– Вы что, Черевин, хотите, чтобы мы надели кирасы? Но это же не по форме, мы же не верхом! Когда я соглашался с вами поехать к французам в кавалергардской форме, я и представить не мог, что вы собираетесь сделать из меня чучело.
– Я вам еще и револьверы хочу одеть.
– Ну уж этому не бывать! – отрезал Государь. – Чтобы русский царь с револьвером ходил! Я вам не президент Гарфильд! Может вы мне еще кастет выдадите?
– Опасность настолько велика, Ваше Величество, что я на эту тему даже шутить не могу.
– Вы даже выглядите сегодня трезвым, генерал, – сказала императрица.
– Если вы, Ваше Величество, не выполните этой моей просьбы о кирасах, – голова Черевина еще сильнее затряслась, – то я прошу отставки.
Государь с удивлением посмотрел на генерала. Еще не разу он не слышал от Черевина об отставке, только стенания об ордене Александра Невского и тому подобный пьяный бред.
– Ну-ка, покажите эти кирасы, – велел он.
Камердинеры вынули из тюка две кирасы: одну большую, другую поменьше, и с видимым усилием положили их на козетку.
