— Вы несчастны? — снова спросил Пушкин.
— Вам вовсе не интересно, что я говорю.
— Говорите, говорите! — воскликнул Пушкин.
— Почему же вам может быть всё это интересно? — рассудила Анна Керн, по ходу беседы расставляя свои сети.
— Почему... Не скажу... Говорите же!
— Да, я несчастна. И что за человек мои муж: недалёкий, без интересов — только служба, фрунт, смотры. К тому же грубого нрава. И это для меня — мечтающей о жизни, освещённой благородными идеалами и возвышенными чувствами!
— Почему же вы не бросите его, несравненная, божественная?..
— Мы почти в окончательном разъезде. Но тётушка, Прасковья Александровна, решительно против. Ах, если бы вы знали всю правду!
— Говорите же, говорите!..
— Представьте себе моё положение... — Анна Керн огляделась по сторонам. — Ни одной души, с кем я могла бы поделиться. От чтения голова кружится. Отложишь книгу — опять я одна: муж либо спит, либо на учениях...
— Быть вашим мужем, — полушутливо-полусерьёзно сказал Пушкин, — ведь это же невообразимое счастье. Если бы я был вашим мужем, я ревновал бы вас к людям, к лошадям, к собакам, к деревьям.
И опять Анна Керн рассмеялась звонким колокольчиком.
Напрасно она нарушила его безмятежный покой затворника. Пробудившимися мечтами о счастье она оторвала его от работы!.. Нет, нет, это была не барышня, с которой — скучно ли, весело ли — нужно любезничать, а женщина, которую можно желать и которой нужно добиться!
В Тригорском он бывал ежедневно. Июнь был жаркий, не дождливый. Совершали далёкие прогулки, а вечерами музицировали или развлекали себя играми и шарадами. Сумеет он покорить эту женщину? Будет она принадлежать ему?
Однако при встречах говорили лишь о пустяках.
— Вы знакомы с моим соседом по Лубнам Родзянко[193]? — Она старалась голосом передать свои чувства: удивление, волнение, восхищение. — Он давний добрый приятель мой.
— Только ли приятель? — Он выразил свою ревность.
— Что вы имеете в виду? — Она спросила это с таким наивным видом, что многоопытный, пытливо-наблюдательный Пушкин вынужден был сразу изменить тон.
— Я понимаю: ваш доверенный, ваш советник, ваш помощник...
— Он... очень умный, очень любезный, весьма симпатичный...
— Ах, зачем столько о нём говорить!
— Потому что в его библиотеке я нашла «Кавказского пленника» и «Бахчисарайский фонтан».
— И что же?
— Не истолкуйте превратно искреннее изъявление восторга, восхищения...
— Нет, драгоценнейшая, — печально сказал Пушкин. — Если бы не мои творения, вы бы и не вспомнили обо мне...
Его страсть делалась всё мучительнее, и два дня он вовсе не появлялся в Тригорском.
— Где это вы пропадали? — спросила Анна на третий день.
Он не ошибся? В её голосе в самом деле звучала досада?
— Неужто вы соскучились по мне? — пытливо поинтересовался он. — Я не был потому, что решил изгнать вас из своего сердца.
— И вам это удалось?
— Удалось... Почти. — Кровь омыла его загоревшее смуглое лицо, глаза блестели, зубы сверкали в улыбке.
— Вот и прекрасно. — Она изобразила на лице равнодушие.
Ах, всё это была лишь светская игра. Нет, работать, работать!
Прогулка в первой половине июля 1825 года.
Заботы влюблённого создавали в воображении сцену у фонтана. У Карамзина Димитрий вовсе не влюблён в Марину Мнишек[194] — он же представил сцену свидания и признания.
Фонтан. Из пасти мраморного льва льётся вода. Поляки в богатых кафтанах с меховой подпушкой и в мягких сапожках разбредаются с громкими возгласами. Тишина. Дерзкий авантюрист ждёт, робея. Но вот плавной походкой величественно приближается дочь сандомирского воеводы в широком роброне, с кружевным воротником вокруг шеи, с драгоценностями в волосах и на запястьях.
Он уже уяснил для себя характеры. Димитрий образцом себе поставил французского короля Генриха IV[195]. В самом деле, между ними было что-то общее. Французский авантюрист цинично смотрел на религию — как на орудие политических целей, в нужный момент отступил от своей гугенотской партии, но в нём были неутомимая смелость и весёлый дух приключений. Не таков ли был Самозванец: он храбр, хвастлив, беспечен и временами даже великодушен...
