Уже смеркалось, зажгли свечи, когда Анну Керн попросили спеть. Алина Осипова села аккомпанировать. Анна стала рядом. При мерцающем свете свечей её обнажённые плечи отражались в тёмном глянце фортепьяно.
И вот она запела негромким, хорошо обработанным голосом баркаролу на слова Козлова[196] «Венецианская ночь»:
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой,
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной.
Восторг переполнил душу Пушкина. Что за звуки! И слова! И живая прелесть! Всё слилось воедино. Он не мог отвести глаз от этой женщины.
— Почему бы не прогуляться? — предложила менее восторженная Прасковья Александровна. — Почему бы нам не съездить, Александр, например, к вам, в Михайловское?
Тут же по её приказанию поданы были два экипажа. В один села она с сыном и Зизи, в другой — Пушкин, Анна Керн и Аннет Вульф.
Что-то мешало говорить. Некоторое время слышался лишь стук колёс, скрип осей и цоканье копыт.
— Вы настроены торжественно, — грустно сказала Аннет. — Где же ваши сарказмы? Почему вы не называете луну глупой репкой?
— J’aime le lune guand elle eclaire un bean visage[197], — ответил Пушкин.
Анна Керн будто не расслышала.
— Какой запах с полей!.. — с чувством сказала она.
Приехали. Разбившись на группки, пошли бродить по парку. Пушкин вёл Анну Керн.
— Вот сюда, в эту аллею... — возбуждённо говорил он. — Я буду вспоминать: она гуляла здесь, она сидела на этой скамейке...
— У вас поэтические грёзы, вам хочется писать стихи.
— Стихи? Нет... Может быть...
Звенели птичьи голоса. Даже в сумраке зелень казалась пронзительно-яркой. Терпкие запахи дурманили голову.
— Ваши стихи... — говорила Керн. — В них какая-то сладость, нега, необыкновенные чувства!..
— Но неужели в вашем сердце нет для меня тайной нежности, порыва, влечения?
— Ваши стихи... В них высокость и красота — всё то, что так безуспешно искала я в жизни.
И чем больше говорила она о поэзии, о прекрасном, тем больше возбуждалась и чаще поглядывала на высокого красивого Алексея Вульфа, который шёл впереди рядом с матерью.
— Боже мой, — сказал Пушкин, — сколько глупостей я готов наделать! Зачем вы приехали? Нет, зачем вы уезжаете?
— Ну, хорошо, если стихов вам не хочется, создайте же, по крайней мере, словесный мой портрет, — ответила она.
— Но это невозможно!
— Почему?
— Где взять нужные слова?
— Всё же и вы решили быть любезным...
— Я бы сказал так: хотите знать, что такое госпожа Керн? Она изящна, она всё понимает, она легко огорчается и так же легко утешается, у неё робкие манеры, но она способна на смелые поступки... Но не это главное. Главное, она чудо таинственной привлекательности. Вы довольны?
— Ну ещё, ещё. Я слушаю.
— Для неё мало кто что-нибудь значит, разве лишь на минуту займёт её воображение. Когда глаза её смотрят с пронизывающим и сладострастным выражением, их взгляда никто не может выдержать спокойно... Вы довольны?
Всё же пришлось вернуться к экипажам.
— Я приду утром вас проводить, — сказал Пушкин.
Экипажи тронулись.
Хладнокровный Алексей Вульф проникся состоянием прекрасной своей кузины. В темноте экипажа он положил руку на её мягкое бедро. Она вздохнула. Он придвинулся ближе.
Когда в Тригорском все улеглись, они встретились у дверей чулана вблизи заднего крыльца. На куче старых одеял и тюфяков она страстно отдалась ему.
...Вернувшись в свою комнату, Пушкин зажёг свечу и сел за стол. Он трепетал от наплыва чувств. Но плотское, жадное, тленное, душное, смертное исчезло — и полились стихи.
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
Это было о первой их встрече в 1819 году у Олениных. Но дальше он повторил — уже мастерски, новыми словами — то самое, что когда-то написал в стихотворении, обращённом к ней же: поэт не живёт, а дремлет, но вот он встретил прекрасную чистую женщину, и к нему вернулись вдохновение, чувство красоты и счастья жизни.
Вошла Ольга Калашникова: как всегда, она дожидалась своего времени.
Что? Зачем? Сейчас? Нет, она пришла не вовремя!
Но она стояла смиренно.
— У вас печаль, сухота, Александр Сергеевич, — сказала Ольга тихо.
