...Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Вот замыслы двух стихотворений. И в них нет противоречий, лишь итог мучительных испытаний и раздумий.
Вернувшись в дом, как обычно, он сел за работу.
...Придя в Тригорское, Пушкин увидел сидящую за столом молодую женщину поразительной красоты. Сердце его дрогнуло. Он узнал её сразу: это была Анна Керн, которую некогда, много лет назад, он однажды встретил в Петербурге в доме Олениных. Уже тогда испытал он мучительную любовную горячку. С тех пор она ещё больше расцвела. Какая-то непостижимая женская красота! Мягкие волосы расчёсаны были на пробор и собраны в пучок, стянутый лентой, а локоны безвольно спускались вдоль лица с изящным овалом. Любоваться можно было на этом лице всем: распахнутыми глазами, стрельчатыми ресницами, дугами бровей, ярким ртом, ямочкой у подбородка. Лёгкое летнее платье оставляло открытыми плечи; любоваться можно было белыми руками, шеей, грудью...
Она улыбалась ему, смотрела на него — о, она сразу же поняла, что происходит в его душе!
Алексей Вульф, недавно приехавший из Дерпта, сидел близко к ней.
— C’est madam Kern[190], — сказал он.
— Мы знакомы. — Пушкин пытался стряхнуть колдовские чары, обрести свободную, любезную светскость. — Надолго ли вы в наши края?
Анна Керн пожала оголёнными плечами. Она не спешила с ответом. Трогательная томность была в выражении её глаз, улыбке, звуках голоса. Она умела владеть собой.
— Не знаю... — В голосе её слышались призыв, обещание. — Может быть, на месяц. А может быть... Если не надоем тётушке!.. — И она улыбнулась Прасковье Александровне, зная, что перед её улыбкой никто не может устоять.
— Вы помните... — начал Пушкин. Он всё ещё был скован, чувствовал робость, как перед огромным замыслом, требующим всех творческих сил.
— Ну конечно же! — Разумеется, она не забыла прежнюю их встречу, не могла забыть. — А знаете, зачем я сюда приехала? Главным образом чтобы взглянуть на самого знаменитого нашего поэта!
Он поклонился. Ей он простил желание видеть не его, а поэта.
— Кажется, в первый раз радуюсь я своей известности...
Но шутливый тон не мог обмануть столь опытную Анну Керн. О, какое впечатление она произвела!
— Но, Александр, садитесь же! — воскликнула Прасковья Александровна.
Неужели он всё ещё стоял? Какая нелепость! В этом доме, где благоговели перед его гением, где спешили исполнить каждую его прихоть, он держался робким гостем.
Зато Алексей Вульф откровенно поглядывал на прекрасную свою кузину. Пушкин молчал, а дерптский студент разглагольствовал:
— В Дерпт съезжаются со всей Лифляндии и Эстляндии, чтобы провести время приятнее, чем где-либо... Ярмарки продолжаются целый январь. Каждый день бал. Конечно, у лифляндского дворянина не попируешь, зато какие прекрасные женщины!
Алина Осипова резко поднялась из-за стола и вышла из залы. Анна Керн проводила се долгим взглядом, потом вопросительно посмотрела в глаза своему щеголеватому кузену.
— Что с милой Алиной? — спросила она всё тем же томным голосом.
— Понятия не имею... — Вульф пожал плечами.
О знаменитом поэте молодые люди, кажется, вовсе забыли. Но не Прасковья Александровна.
— Александр, — сказала она, — ваш драгоценный подарок я храню в особом бюро под специальным ключом. — Она говорила об экземпляре первой главы «Евгения Онегина» с его дарственной надписью. — И надеюсь вскоре иметь вторую — не так ли?
— Да, madame, я тоже надеюсь... — Он уже овладел собой, потрясение улеглось. — Но что же вы не притащили с собой Языкова? — с живостью обратился он к Алексею Вульфу.
— А потому что Языков — бирюк, потому что он немыслимо застенчив. Он погибнет, сойдёт с ума в этом женском обществе. — Вульф указал на обитательниц Тригорского. — Мой знаменитый друг или предаётся кутежам, или живёт отшельником...
Анна Керн вернула разговор в желаемое ей русло.
— Но мне, — сказала она Пушкину, — подарите ли вы знаменитую вашу поэму?
— О, прелестнейшая... От всей души! — Уже в интонациях его была лёгкость, раскрепощённость, напористость, минутная робость уступила место привычной любовной игре.
