— Боже, какой вы...
— Maman, я хочу кататься верхом, — сказала Зизи.
— Ещё что придумала. — Прасковья Александровна села на диван, умелыми руками сооружённый вокруг липы.
— Но я чувствую, что ослабела, у меня расстроятся нервы...
— Не болтай!..
Когда Пушкин и Лёвушка спускались с холма, на краю, у самого ската, на площадке, окружённой липами, белели девичьи платья и слышались молодые голоса. С этой площадки, на которой под дубом стояла садовая скамейка, проглядывалась дорога на Михайловское.
Дома царил Сергей Львович. Семья окружала его и внимала ему.
— Послушай, — сказал он Пушкину, — что пишет «Северная пчела». — Страницы газеты поддерживал, перегибаясь из-за кресла, старик Никита Тимофеевич. Сергей Львович приложил к глазам лорнет. — Вот, о торжественной церемонии водоосвящения. «Необыкновенное стечение народа всех состояний покрывало преддверия соборов... и даже противолежащий берег реки...» — В газете наиболее важные фразы набирались курсивом, и Сергей Львович — прирождённый, превосходный декламатор — вибрацией голоса эти фразы выделял. — «При погружении креста, — эти слова он выделил, — началась пушечная стрельба... Его императорское величество, — это он тоже выделил, — изволил проехать мимо войск верхом... Во всё время громкое ура раздавалось в народе... наслаждаться лицезрением монарха...» Послушай, — обратился он к Пушкину, — что этот прославленный Булгарин[72]?
Пушкин пожал плечами.
— Меня он расхваливает. Но его угодничество... Он чужд мне духом. Но дело ведёт умело — настоящий торгаш.
Сергей Львович с презрением отбросил шелестящий газетный лист.
— Чего же ты хочешь, — сказал он. — Поляк! — Ему довелось служить в Польше.
Пушкин направился в свою комнату, но Сергей Львович удержал его.
— Неужто мы все тебе тягостны? — Он указал на собравшуюся в зальце семью. — Я переношусь мечтами в Париж...
Пришлось сесть.
— Париж! Когда въезжаешь в него по версальской дороге, он великолепен. — Сергей Львович не был никогда в Париже, но разве не Франции обязан он всем своим воспитанием? — Ты видишь громадные здания с высокими шпилями и куполами. На правой стороне — Сена, на левой — гора Март... — Не ему ли когда-то его друг Карамзин рассказывал о своём путешествии? — И подумать только, что именно французы устроили страшную революцию. «Que faire? — скажет француз. — J’aime les troubles![73]»
— Полагаю, — сказал Пушкин, — историю, тем более грозные потрясения, определяют не характеры.
— А что же? — сразу раздражаясь, сказал Сергей Львович. — В русском характере, например, ничего подобного нет!.. — Но он благоразумно вернулся к прежней теме. — Густые аллеи Тюильри! Елисейские поля! Большая Опера! C’est beau, c’est ingenieux, sublime![74] — Могло показаться, что он сейчас рукоплещет, сидя в кресле парижской Оперы, а не в зальце скромного своего поместья. Тонкая улыбка тронула его губы. — В Москве во французском театре играл Монтален. И я смог применить к нему стих Лафонтена[75]: вот весь мой талант, man talent... — Сергей Львович не мог отказаться от каламбура.
Прекрасная креолка, его жена, одарила его улыбкой: иногда она восхищалась им.
— Гора Март, насколько я знаю, покрыта ветряными мельницами, — сказал Пушкин.
— Ты ошибаешься, Александр, — с чувством произнёс Сергей Львович.
— Нисколько не ошибаюсь. — Париж он представлял не хуже своего отца.
Настроение у Сергея Львовича испортилось.
— Пётр повинился: гнедой хромает. Но это ты загнал его!
— Вот как? — возмутился Пушкин. Настроение у него тоже испортилось.
Но в зальце повисло молчание.
— В каком неприятном, щекотливом положении я очутился, — сказал Сергей Львович. — Помещики всего уезда знают, что ты сослан. И мне задают вопросы...
— Что же ты хочешь? — выкрикнул Пушкин и поднялся со стула.
— Ты обязан был явиться к псковскому губернатору! Ты, верно, не знаешь, что мне пришлось ездить в Псков и объясняться с его превосходительством господином Адеркасом[76]. И мне это неприятно! — Сергей Львович тоже вскочил со своего места.
Мирная беседа вдруг превратилась в бурную ссору.
