Но Дмитрий Веневитинов вдохновился; голос у него сделался проникновенным, глаза ещё более грустными.
— Художественное произведение, — говорил он Пушкину, — это единственное и вечное чудо: оно одно удовлетворяет наше вечное и бесконечное стремление к прекрасному и только одно даёт нам чувство бесконечной гармонии, устраняющее противоречие между действием сознательным и бессознательным... Сам поэт высказывает и изображает то, в чём, может быть, не в силах отдать себе полного отчёта и смысл чего бесконечен... Вот почему поэзия неразлучна с философией.
Соболевский сделал нетерпеливый жест. Пушкин усмехнулся.
— Поэзия неразлучна с... — Но не договорил, а лишь махнул рукой. Что он сказал? Неужели он это сказал?
Юноши переглянулись: великий человек, кажется, был циником.
— Ну хорошо, господа, — поторопил их Пушкин. — Устроим чтение, ежели это вам так желательно...
Прощаясь, он каждому пожал руку. Они с каким-то изумлением смотрели на коротенького, щуплого, некрасивого, обросшего дикими бакенбардами, не особенно тщательно одетого человека; великий человек, кажется, имел свои особые странности...
Дверь за ними закрылась. Соболевский поднялся и потянулся.
— Всё же они уж очень чистюли, — сказал Пушкин. — С тобой одним мне весело.
Соболевский рассмеялся.
— Так едем же...
— Одеваться! — Человек Соболевского был куда как нерасторопнее верного Никиты.
Пушкин торопился. В доме Толстого-Американца ожидали карточные игроки — прожжённая, шумная, вороватая компания, в которой он проводил день за днём. Играть пока было на что благодаря Плетнёву, издававшему и переиздававшему на возможно выгодных условиях и торговавшемуся за каждый грош. Увы, он проигрывал. Карта не шла, но чем меньше ему везло, тем ощущение азарта делалось острее.
— Платье новое подать? — спросил человек.
— Старое, старое! Да поворачивайся...
В это время осторожно постучали в дверь. Кто бы это мог быть?
Иссохший бледный человек лет тридцати, с сумрачным, но энергичным лицом как вошёл, так некоторое время и не отрывал от Пушкина напряжённого взгляда, потом низко, в пояс, поклонился.
— Николай Полевой, — представился он. Незачем было объяснять, что он и есть издатель известного журнала «Московский телеграф».
Но ни имя издателя, ни название журнала не произвело на Пушкина должного впечатления. Он даже не нашёл нужным из вежливости скрыть, что гость явился вовсе не своевременно. Он сдержанно кивнул головой. Лицо Полевого помрачнело.
— Позволите ли? — спросил он. — И я не один, я с братом[265] — непременным моим помощником.
Пушкин неопределённо повёл рукой — жест мог означать всё что угодно. Полевой повернул голову, кого-то позвал из гостиничного коридора, и вслед за ним шаг в шаг в комнату вошёл широкоплечий молодец купеческой наружности. Братья одеты были весьма просто, но причёсаны по-европейски, модно, что при их совершенно русской внешности было даже несколько смешно.
Братья молчали. Пушкин кивнул, но принялся обтачивать ногти пилочкой.
— Я рад. — Пушкин поднял взгляд от ногтей, но сесть не пригласил.
Братья переглянулись. Но не правила этикета, видимо, сейчас занимали их. Они потрясены были встречей с великим человеком. Невысокий, хилый, обросший густыми баками, очень старившими, известный поэт предстал перед ними в татарском серебристом халате, распахнутом на волосатой груди, в домашних туфлях на босу ногу. Он был не таким, каким воображение рисовало его. И всё вокруг было до странности не таким: ни малейшего комфорта не было в казённом гостиничном номере.
— Мы были заочно довольно тесно знакомы, — холодно сказал Пушкин.
Николай Полевой обрёл дар речи:
— По Москве разнеслась весть о вашем приезде — и тотчас мы... я... — Он сделал шаг вперёд. — Поверьте, я почувствовал себя на вершине счастья. И осмелился заочное наше знакомство продолжить личным...
— Рад. — Пушкин продолжал полировать ногти.
Выражение оскорблённости на мгновение промелькнуло на лице Николая Полевого. Братья встретились глазами.
— Александр Сергеевич, — заговорил Полевой, — вы писали из псковской деревни, что «Московский телеграф» определённо признаете лучшим русским журналом и готовы участвовать в нём. — В глазах Полевого загорелся какой-то фанатический огонь. — Вы дороги журналу и дорога мне, Александр Сергеевич, потому что... потому что гениальный человек и великий поэт. Вы помните: первый наш номер мы открыли прелестной вашей «Телегой жизни». Потом вы доверили мне столь важную вашу критическую статью «О предисловии Лемонте к французскому переводу басен Крылова» и другую, не менее важную, с возражениями на статью в «Сыне Отечества» о госпоже де Сталь... И мы, Александр Сергеевич, всегда гордились вашим участием, оно придавало нам силы!
