Именно этот прилежный, образованный, аккуратный человек, видимо, больше всех подходил для роли издателя. Пушкин уступил: пусть Погодин будет издателем.
— Только не нужно альманахов, — сказал Пушкин. — Неужели вы и дальше намерены пачкаться в альманашной грязи? Журнал не должен быть для Вас hors d’oeuvre, побочным занятием. Я возлагаю большие надежды на этот журнал! — Глаза у Пушкина разгорелись. А «архивные юноши» и Погодин смотрели на него влюблённо.
— Но наша публика! — скептически заметил Погодин. — Большинство желают скорее узнать о привозе голштинских устриц и лимбургского сыра, нежели о появлении новой басни Крылова или баллады Жуковского. А многие дамы вообще ничего не хотят знать, кроме известий о моде. Девицы же и подавно не интересуются литературой... Нет, не так-то просто издавать журнал! Чтение, увы, ещё не сделалось у нас такой необходимостью, как у иностранцев...
Принялись обсуждать, из каких разделов будет состоять журнал. Вообще же все книги делятся на три разряда: в одних излагаются познания в виде системы или науки, в других — произведения ума творящего, в третьих заключаются материалы и пособия для наук. Журнал же есть книга общая. Так вот, непременные разделы: произведения ума творящего — изящная словесность, засим — наука, засим — критика и, наконец, смесь: путешествия, документы, исторические анекдоты...
— Всё же надо непременно ознакомить публику с немецкими теориями изящного, — настаивали «архивные юноши».
— Ах, господа, слишком много абстрактной метафизической философии и эстетики сделает журнал скучным, — возражал Пушкин. — Тонкости метафизики хороши для немцев, нам же нужно сперва накапливать положительные знания... Знаете басню Хемницера[263] об учёном-метафизике, который философствовал, упав в яму?
В метафизическом беснуясь размышленье
О заданном одном старинном предложенье:
Сыскать начало всех начал.
— Его отец, — продолжал Пушкин, — бросает ему верёвку, а он:
Нет, погоди тащить, — скажи мне наперёд:
Верёвка вещь какая...
Между прочим, — с особым значением произнёс Пушкин, — о верёвке можно было бы много сказать!
Юноши переглянулись: они поняли намёк. Великий человек, кажется, был во власти собственного своего необузданного языка.
Погодин уловил неловкость и перевёл разговор на поездку свою в Петербург:
— Приехал я в Петербург в самое негодное время, как раз после того, что... вы знаете... произошло. И вдруг узнаю, что Пётр Александрович Муханов[264], с которым я был столь близок, взят в Москве. Я испугался за повесть мою, напечатанную в альманахе «Урания», потому что в этой повести я желал изобразить злоупотребления крепостного права. Да, я испугался, как бы чего не случилось и со мной, как бы не заподозрили согласия моего с образом мыслей злоумышленников. Что говорить: все испуганы, все за себя боятся. Но, слава Богу, уже всё обошлось. А мне выпало великое счастье увидеться с Карамзиным. Как я помню каждый момент! Вот обо мне доложили. Вот... вот... он вышел... говорит со мной... Теперь я замыслил сочинить «Жизнь Карамзина». Я примусь непременно!..
Этот Погодин, несомненно, был энтузиаст, деятельный энтузиаст, и он всё больше нравился Пушкину.
— Я бешусь, — сказал Пушкин, — читая в журналах статьи о Карамзине: как они холодны, глупы, низки! Неужели ни одна русская душа не принесёт достойной дани его памяти? Жизнь Карамзина должна быть тринадцатым томом его русской «Истории»...
Договорились, что Погодин немедленно пошлёт в Петербург запрос о разрешении, а соредакторы из числа «архивных юношей» выработают Ultimatum — правила, на основании которых журнал будет издаваться. И уже сейчас, без всяких промедлений, нужно готовить материал для первых номеров.
— О трагедии вашей «Борис Годунов» столько необыкновенных толков, — обратился Веневитинов к Пушкину. — Говорят, это чудо какое-то!.. В моём доме просторная зала... Если бы вы согласились... прочитать нам!..
Неожиданно Пушкин разразился звонким, радостным смехом.
— Обещаю, господа, обещаю!..
Соболевский сделал ему знак: поговорили — и достаточно, пора ехать. Недаром Соболевского друзья именовали нелестными кличками Фальстаф, Калибан...
