Тревожный звон славы - страница 12
Ему было о чём написать — и оставить потомству образы людей исторических и тех, кто ещё лишь обещал сыграть заметную роль в российской истории.
Прежде всего он принялся за обработку записей о Карамзине, потому что, несмотря на личные сложные отношения с историографом, следовало признать Карамзина значительнейшей, ни с кем другим не сравнимой фигурой...
В дальнейшем в специальной тетради он расположит записи в естественно-необходимом продуманном порядке.
Но снова открылась дверь.
— Я не помешаю? — вошёл Лёвушка.
Брат! Ради обретения друга и брата, ради долгожданных исповеди и откровений как не бросить работу! Откровений из души в душу, из сердца в сердце!
Обняв друг друга за плечи, тесно прижавшись, они не спеша побрели по двору, по закоулкам усадьбы. Пушкина переполняла любовь.
Лёвушка принялся болтать. Его привлекает военная служба. Но что делать, отец не согласен, и нужно хоть как-то определиться. В деревне скучно. Он ждёт не дождётся отъезда в Петербург. Впрочем, и в деревне можно развлечься: во-первых, соседи, во-вторых, уездные балы в Опочке, в-третьих... — и он подмигнул на девок, сновавших по двору.
Пушкин прервал его. Ах, если бы Лёвушка-Лайон знал, как жизнь неумолимо и тяжко карает за ошибки! Поговорим о жизни! Лайон конечно же влюблён. В его возрасте все влюблены. В кого же?
Лёвушка застыдился, начал мучиться, мяться и, наконец, признался: он влюблён в замужнюю женщину, в жену литератора Воейкова[48], племянницу и крестницу Жуковского, его «Светлану».
Пушкин расхохотался. Что же Лайон нашёл в ней и на что надеется? Как вообще представляет он себе светскую женщину? Есть ли у него опыт?
Опыт у Лёвушки, оказывается, был, и немалый. В Петербурге он изрядно бражничал.
Пушкин умилялся:
— Что же, на то и дана нам молодость! Однако брось её. Кто ж ты будешь — влюблённый пастушок из идиллии восемнадцатого века? Я вижу, ты изрядный godelureau dissolu[49]. Но это лучше, чем быть freluquet[50].
Ему хотелось передать брату свой опыт, он принялся рассуждать о мнимых и настоящих друзьях, о власти женщины над нами и о том, как следует держать себя в свете.
— Однако зачем же ты разболтал Плетнёву[51] моё письмо? — не удержался он от упрёка.
Лёвушка пожал плечами. Не мог же он признаться, что страдает каким-то неизлечимым недержанием речи.
А история была такая. Когда в журнале «Сын отечества» появилась элегия Плетнёва, Пушкин отозвался о ней весьма нелестно. «Плетнёву приличнее проза, а не стихи, — написал он брату. — Он не имеет никакого чувства, никакой живости, слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т.е. Плетнёву, а не его слогу) и уверь его, что он наш Гёте».
И Лёвушка имел бестактность разгласить это письмо.
Он попробовал оправдаться:
— Но я читал твоё письмо перед целой компанией! — Слава брата кружила ему голову.
— А я, между прочим, весьма обязан Плетнёву. — Сердиться на Лёвушку было невозможно. — Плетнёв с сочувствием и похвалой написал разбор моего «Кавказского пленника»!.. Ты поедешь в Петербург, я дам тебе, может быть, поручения — будь поосторожнее...
Прошли в фруктовый сад с оранжереей, теплицей и пасекой.
— Каковы же твои правила? — выспрашивал Пушкин.
Всё же он нашёл, что брат — человек несколько иного склада, чем он сам.
— Я в обществе бретёров умею избежать столкновений, — объяснял Лёвушка. — И все меня любят. А я даже за бутылкой вина никому не говорю «ты»...
Признания были несколько неожиданные. Но братская любовь Пушкина только разгоралась.
Прошли мимо птичника и голубятни и вышли в парк. Здесь воздух напоен был хвоей.
— Знаешь, мне довелось немало пережить, — сказал Пушкин с доверительностью. — В твоём возрасте я был полон светлых и святых надежд — увы, они не оправдались. Я искал идеалы — идеал женщины, идеал свободы, — всё это бредни. Мечты пора отбросить и видеть жизнь такой, какой она и есть — во всей её наготе. Но ты не представляешь, как мне мучительно это далось!
