Он, двадцатипятилетний молодой человек, более десяти лет в литературе! И этот сборник был бы итогом какого-то поэтического и жизненного отрезка. И ждать оставалось недолго: может быть, лишь до конца этого года.
Прогулка в первой половине октября 1825 года.
Осень — в холодном её дыхании душа расцветала и раскрывалась. Так уж он устроен! Осеннее дыхание освежало его, молодило, каждый мускул играл, и соки жизни текли полнее и стремительнее. Хлябь, туман, влага, низкое небо, а его преисполняют радостные надежды и порывы: жить, любить, творить, создавать! Тем более что друзьями из Петербурга дан знак: надейся! И ожила надежда на перемену в судьбе! ...19 октября лицейские друзья конечно же соберутся, чтобы отметить знаменательный день. И он готовил послание. Тихая, задумчивая, грустная улыбка то и дело трогала его полные губы. Он представлял себе, как скотобратцы-чугунники будут петь смешные, незатейливые лицейские песни, именовать друг друга школьными кличками, вспоминать только им понятные и дорогие мелочи общего детства — и так будет всегда, до тех пор, пока не уйдёт из мира последний из них...
Кто-то уже ушёл — он посвятил им проникновенные строки. Кто-то в странствиях, вдали — им тоже строки. Кого-то он обнял здесь, в михайловском изгнании. А о себе нужно сказать словами не горести или жалобы, а надежды — и передать просветлённую грусть поэта, всё верящего дружбе, любви, судьбе. Он ждёт встречи — он с каждым из друзей и со всеми вместе, и встреча недалёка, и мечты сбудутся...
Впрочем, он не только мечтал, но и рассчитывал: письмо его в пути конечно же будет вскрыто теми, кто за ним следит. Вдруг стихи его дойдут до царя! Как-то он написал Вяземскому подобие афоризма: в подлости, дескать, нужно некоторое благородство — и подпустил лести в адрес адмирала Шишкова. Что делать, поэт не может быть вечно стоек: конечно, он превратится в героя, но душа его очерствеет, утратив лёгкость, чуткость и необходимую восприимчивость. Героем оно будет — а поэтом? Так поднимем же и осушим кубки до дна за ненавистного тирана, за Александра — за царя, основавшего лицей, не забыв конечно же упомянуть о неправом гонении, которому он подверг поэта! Катенина, высланного когда-то из Петербурга на жительство в деревню, уже милостиво вернули в столицу — может быть, скоро его черёд?
...пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О, сколько слёз, и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
Конечно же мы горды, мы исполнены внутреннего достоинства, мы ради чести готовы идти на смерть, но кто выдержит угасание в бескрайних просторах России под тяжестью неумолимого государственного бюрократического механизма...
К почтовому дню он поспешил в Тригорское. Здесь, как и прежде, было людно, семья вернулась ещё в сентябре. Снова смех, шум, беготня, флирт, альбомы, обмороки, танцы и фортепьяно...
Но ему захотелось прочитать сцену у фонтана, которой заканчивалась вторая часть трагедии. Увы, создавая сцену, он никак не мог вспомнить, восстановить в памяти все подробности и нюансы, возникшие в воображении когда-то во время прогулки... Впрочем, и новая сцена была прекрасна.
Прасковья Александровна и барышни бурно аплодировали, звонко поздравляли и обсуждали без конца необычные, яркие, романтические характеры Марины и Самозванца. Окрылённый, он поспешил домой, чтобы схватить перо и наконец закончить труд, о котором он думал и утром, и днём, и вечером, и ночью... Третья часть начиналась со сцены «Граница литовская» и заканчивалась победой Димитрия.
Он знал, что создаёт великое произведение. Ничего подобного раньше в России не было. Действие по-шекспировски было широко, герои действовали согласно своим характерам, и, главное, он вывел на сцену народ — народ и решит исход трагедии... Оставалось написать последнюю сцену. Волнение мешало, он долго ходил по комнате.
Кремль. Дом Бориса. Стража у крыльца...
Он чувствовал с такой остротой, будто и сам присутствовал в собравшейся на площади толпе. Наконец уселся за стол.
