Еще пример: Херасков восемнадцатого века почти в десять раз реже покидает «надмирную» судейскую авторскую позицию, чем Херасков века девятнадцатого, в «Бахариане». Перед нами, фактически, новый писатель?
Пииты (и читатели) учились свободе и гибкости интонации, прозрачности нового стиля, и да, бескомпромиссности нравственной авторской позиции. «…Все происходит естественно, без интонационного и ритмического напряжения, без искусственности замысловатой выдумки: вместо нее – свободно реющая фантазия, безошибочное чутье, изысканный вкус и живописная смелость словесного штриха. Все это – Херасков!» [Крюкова].
Но поразительный взрыв этот подготовлялся долго, зрел подспудно.
М.М. Бахтин пишет о «социально-стилистическом образе»: «…хотя он и дан способом самораскрытия, дан как он (третье лицо), а не как ты. Он объектен и экземплярен. К нему еще нет подлинно диалогического отношения.
Приближение средств изображения к предмету изображения как признак реализма (самохарактеристики голоса, социальные стили, не изображение, а цитирование героев как говорящих людей). <…> Смыслы разделены между разными голосами» [Бахтин Проблема].
В «Бахариане» заданный социально-стилистический образ (архаический, временами натужный, стиль «маски» автора, т. е. рассказчика) сменяется живым, свободным многоголосьем… самого же автора. Так «и предмет создается в процессе творчества, создается и сам поэт, и его мировоззрение, и средства выражения» [там же].
Многостраничная повесть «Бахариана» – это итог, «обобщение опыта предыдущих экспериментов, к которому логично обратился автор, осознающий приближающееся завершение своего творческого и жизненного пути» [Гранцева 2015; сс. 134–135].
…Заразительно смеется, шутит и повесничает. Плачет и негодует; боится и скорбит. Теряется; нежно заботится и грезит. Видит сны; внушает надежды. Пророчествует не без сарказма. Иронизирует над собой – и человечеством… Не боится прямо проявлять себя во всех эмоциональных регистрах и нюансах, уподобившись своим разноликим персонажам.
А доминирует во вновь обретенных полях второй, авторской, позиции поле 2+3. Вроде и недалеко от канонического второго поля отбежали, а разница чувствуется: усмешка у автора появилась, сарказм – или веселое, добродушное настроение, игра с читателем. Это в среднем регистре. А в нижнем, негативном, – иллюзии, ложь, обман. Про верхний регистр загадывать трудно: игры богов, не иначе.
Н.А. Гранцева считает, что пушкинская поэма «Руслан и Людмила» (да, победительница по сбалансированности, т. е. гармонии!) выросла на спор с В.А. Жуковским, имея благородную задачу «воспроизвести максимально сжато объем смысла всей «Россиады». То есть воздвигнуть «нерукотворный памятник» Михаилу Хераскову» [Гранцева 2016; с. 225]. И хрестоматийное посвящение Жуковскому, пролог, начинающийся словами «У Лукоморья дуб зеленый», есть, по мнению исследовательницы, признание того, что пушкинская поэма – лишь отзвук поэмы херасковской. А кот ученый – это сам Михаил Матвеевич.
И. Чайковская не согласна: «Кот у Пушкина фольклорный, проныра и хитрюга и, скорей всего, не знающий грамоте. Да и эстетически трудно себе это представить: Херасков – ученый кот, получается смешновато» [Чайковская].
И хорошо! Пушкинский пролог имеет то самое чудесное, лукавое поле 2+3 во второй позиции, которое открыл российским пиитам М.М. Херасков. (Да и знал пушкинский кот грамоте – раз «кот ученый», а не «кот-проныра» или «кот-баюн»: Пушкин безошибочен.)
«Образ Кота ученого, свободно поющего в уединении свои песни <…> подтверждение благоговейного отношения Пушкина к памяти Михаила Хераскова. <…> Из поэмы «Монах» явствует, что задача установления связей с поэзией Хераскова волновала Пушкина с младых ногтей. Да, в «Монахе» Херасков, превратившийся в Ньютона (Newton – буквально: новый стиль), скрашивает свое уединение мурлыканьем натурального кота. Но уже в «Руслане и Людмиле» Монах и Кот сливаются в один сказочно-символический персонаж» [Гранцева 2016; сс. 237, 239].
Да, «веселое имя: Пушкин» [Блок О назначении поэта]! Он мог.
Раскованность и живость его авторского взгляда до сих пор не превзойдена в поэзии; в прозе же планка Пушкина держалась весь XIX век, а потом, в XX–XXI веках, этому стандарту авторской позиции соответствовали аналитические статьи; эссе же стали еще более раскованными, чем оные; а художественная литература, в свою очередь, обогнала и эссеистику (свидетельствует корреляционный анализ внушительного массива данных).
